Командующий «Народной армией» пдп. Н. Галкин, в докладе правительству КОМУЧа в сентябре 1918 г., следующим образом характеризовал ее боеспособность: «За последнее время в связи с последними событиями под Казанью и Симбирском (имелось в виду освобождение этих городов Красной Армией) особенно участились случаи дезертирства солдат… Местами такое бегство принимает стихийный характер, превращая войсковые части в лишенные всякого боевого значения небольшие кучки людей. Так, за неделю с 10 по 17 сентября с. г. только лишь из расположенных в г. Самаре частей 1-й Самарской стрелковой дивизии бежало 995 солдат, за все же время от начала мобилизации из этой дивизии дезертировало 1950 человек. Дезертиры уносят с собой выданные им: обмундирование, снаряжение, оружие, тюфяки, конскую амуницию и даже уводят с собой казенных лошадей…», дезертиры «собираются в банды, угрожающие нашему тылу и путям сообщения, кроме того, все они страшно деморализуют крестьянское население, создавая своим возвращением впечатление, что власть бессильна»[3033].

В ответ 18 сентября КОМУЧ принял постановление, в котором допускал: «предавать виновных в дезертирстве военно-полевому суду с максимальным наказанием смертной казнью»[3034]. Чехословаки в свою очередь, по примеру англичан на Севере России, попытались сформировать русско-чешские части, где солдаты — русские, командиры — чешские[3035]. Деньги для их «поддержания и развертывания» дал КОМУЧ[3036]. Однако, как признавали представители чехословацкого командования: «Мы далеко не встретили той поддержки и того понимания, на которые вправе были рассчитывать»[3037]. Историк Голуб выразился более конкретно: «затея засохла на корню»[3038].

Итог принудительной мобилизации подводил пдп. Б. Солодовников, активный участник формирования «народной армии»: «Будучи сторонником системы добровольческой армии, я продолжал защищать эту идею, полагая, что неудавшаяся мобилизация губерний Симбирской и Самарской чему-нибудь да научила наших генералов. Последовавшая затем мобилизация Уфимской губернии показала, насколько я был прав. Во всех случаях новобранцы оставались в частях лишь до получения мундирной одежды и вооружения… Я рассуждал: если массы тяготятся Советской властью, ряды добровольческой армии быстро заполнятся и тогда нужно действовать твердо и решительно, в противном случае следует отказаться от формирований, ибо, в конце концов, всякие формирования, помимо воли народа, да еще в условиях гражданской войны, не только бесполезны, но даже преступны. Однако Самарское правительство в лице генерала Галкина стояло на избитом пути формирований по способу «доброго старого времени», с легким сердцем объявляя систему террора»[3039].

Видя свое бессилие в попытке установить и удержать «народную власть» правительство КОМУЧа с удвоенной энергией бросилось продавливать идею «интервенции»: «Во что бы то ни стало надо победить инертность американцев, — требовал эсер Веденяпин от своего представителя, — Их страх перед интервенцией в русские дела основан, очевидно, на недоразумении… Каждое замедление в помощи союзников военной силой и продовольствием нам и чехам равносильно измене. Действуйте на общественное мнение в этом смысле»[3040].

Но Вильсон не спешил и «народная армия», даже при поддержке чехословаков, не просуществовала и 4-х месяцев: «Русские части, наспех сформированные самарской властью…, не выдержали первого главного боя с большевиками и разбежались, оголяя фланги частей, которые были размещены между ними, чтобы придать им устойчивость, — описывал события один из руководителей чехословацкого корпуса Гайда, — Возникла большая опасность, что разложение захватит и наши части»[3041].

Руководителям КОМУЧа и чехословацкому корпусу «пришлось панически отступать по всему фронту, сдавая город за городом…, мятежники сдавали города с той же быстротой, — отмечает Голуб, — с какой прежде их захватывали. Такой поворот событий вызвал в их стане приступ злобы и мести»[3042]. Участник событий Солодовников вспоминал о следовавших один за другим приказах самарского военного министра Галкина о «беспощадных расстрелах дезертиров». Так, около 900 новобранцев было расстреляно «за отказ следовать с отступающей самарской армией». А на Ст. Чишма полковником Виноградовым был пущен в расход «121 пленный красноармеец, следовавший на работы в Тоцкий лагерь и подвернувшийся под вечно пьяную руку этого полковника»[3043].

Но эти зверства лишь усилили разложение остатков «народной армии». Как свидетельствовал бывший командующий «белой» сибирской армией А. Гришин-Алмазов, армия КОМУЧа «терпела жестокие поражения, сдавалась целыми полками… Мало-помалу армия распалась, и сейчас (3 ноября 1918 г. — Авт.) ее вовсе не существует»[3044]. По признанию Солодовникова, от нее остались лишь «незначительные отряды Каппеля и Фортунатова». Это были добровольческие, в основном офицерские отряды, которые затем влились в армию Уфимской директории, и позже воевали в войсках Колчака[3045].

«Борьба за демократию»

Приказ № 1 от 8 июля КОМУЧа гласил: «Все ограничения и стеснения в свободах, введенные большевицкими властями, отменяются, и восстанавливается свобода слова, печати, собраний и митингов… Революционный трибунал, как орган, не отвечающий истинно народно-демократическим принципам, упраздняется и восстанавливается окружной народный суд»[3046]. И в тот же день по приказу Самарского правительства было введено военное положение и создано управление государственной охраны. В губерниях и уездах главноуполномоченные наделялись «исключительными полномочиями»[3047].

Приказ № 3 КОМУЧа требовал «всех подозреваемых» в сочувствии Советской власти «немедленно арестовывать и доставлять в штаб охраны»[3048]. О результатах исполнения приказа вспоминал министр труда И. Майский: тюрьмы на «территории Учредительного Собрания» были переполнены «большевиками», среди которых, было много ни к чему не причастных людей. В Самаре, например, во время моего там пребывания, число заключенных доходило до 2000, в Оренбурге было около 800, в Хвалынске — 700, в Бузулуке — 500 и т. д. При этом условия, в которых находились заключенные, были по большей части отвратительные. В камерах, рассчитанных на 20 человек, сидело по 60–80, питание было плохое, и обращение нередко вызывало острые конфликты между охраной и арестованными»[3049].

Рвение властей потрясло даже сторонников переворота. Так, газета местных меньшевиков «Голос рабочего» была вынуждена заявить: «Факты каждодневно говорят за то, что никаких мер к упорядочению арестов и обысков властью не принимается»[3050]. Председатель оренбургской контрольной комиссии меньшевик И. Ахтямов в знак протеста против злоупотреблений вышел из состава комиссии, «не желая нести ответственность за неупорядоченные действия ее по обыскам и арестам, за аресты без ордеров…, за затягивание предварительного следствия и т. д.»[3051].

Сам В. Вольский, председатель КОМУЧа, заявлял, что «Комитет считает эти аресты и порядок их производства абсолютно недопустимым и что им будут приняты меры к прекращению всех этих безобразий и насилий, их сопровождающих»[3052]. Однако это заявление осталось лишь на бумаге, на причину этого указывал тот же Вольский: «Комитет, как орган революционной государственной власти, считал необходимым не допустить никакого сопротивления своим приказам и не