Если бы дело обстояло так безнадежно, как рисуют нам военные историки, войны 1914-1920 гг. не должны были вызвать никакого тактического перелома. Их опыт следовало бы признать пока не поддающимся истолкованию, как надписи на неизвестных языках, находимые в пустынях Азии. Все армии должны были бы оставаться приблизительно на старых точках зрения, и уставы 1927 г., а также современная организация, должны были бы отличаться от эпохи 1914 г. только небольшими наращениями, представляющими учет новейших усовершенствований техники. Однако, мы видим в уставах всех армий за последние 13 лет крупные переломы, представляющие какое-то понимание опыта мировой войны; самое широкое вторжение новой техники в организацию и тактику армий мы должны приписать не столько изобретательской работе человеческого мозга, как новому пониманию требований боя, зародившемуся на фронтах мировой войны. Мы, несомненно, присутствуем при широком толковании тактического опыта последних войн; ведется очень энергичная тактико-историческая работа, при абсолютном неучастии в ней “присяжных историков”, что придает ей даже несколько кустарный характер.

Можем ли мы в настоящее время сравнить наши уставы и нашу организацию с нормами 1913 г., с довоенным состоянием “тактической промышленности”, отметить имеющиеся различия и постараться понять их происхождение, отыскать их корни в свете событий мировой и гражданской войн? Достаточна ли эта почтенная задача для военного историка? Может ли последний ограничиваться установлением, кто, куда и почему пошел, или должен использовать и подвергнуть анализу весь огромный материал тактических наставлений, инструкций, даже уставов, выпущенных в течение войны, установить, какие события заставляли отказываться от существовавших перед войной точек зрения, как новые методы боя зарекомендовали себя в реальной обстановке фронтов и какую оценку они себе нашли? Мне кажется, можно и должно. Работа эта трудная, но вполне осуществимая. Препятствие одно: военный историк не хочет считать ее своей; он принципиально враждебен всякой эволюции и желает, вопреки природе, рассматривать войну в статическом состоянии. Для военного историка война еще представляет точку эволюции военного искусства, не имеющую никаких измерений. Всякий вопрос эволюции он принципиально считает не затрагивающим его дисциплины, и охотно передает его на рассмотрение истории военного искусства. Последняя же, ведя свою работу последовательно, только начинает подтягиваться к ХХ веку и не располагает ни временем, ни силами, ни средствами, уделяемыми военной истории.

Вывод мне представляется довольно ясным: мировая война представляет сама целую эпоху развития военного искусства; подход к ней со старой, статистической меркой военной истории недопустим; деление на военную историю и историю военного искусства ныне утратило свой смысл; их необходимо слить; широкие точки зрения и эволюционный подход истории военного искусства должны быть полностью усвоены военной историей; лишенная их, оскопленная военная история права на существование не имеет.

Слитие истории военного искусства и военной истории представляется нам тем более необходимым, что в современном толковании обыкновенно относят к области истории военного искусства войны более давнего времени, а современные войны, в особенности мировую и гражданскую войны, относят к области военной истории. Делается это так, вероятно, потому, что под военной историей полагают более подробное и систематическое изучение военных событий, а под историей военного искусства — более сжатое и отрывочное. Что же получается? Научные работники ставятся на систематическую работу как раз там, где систематическое, последовательное изложение событий пока невозможно, и от последовательного анализа мы отказываемся там, где его уже возможно поставить на твердую научную почву. Как можно создать военную историю гражданской войны 1918-1920 гг., когда еще нет политической истории русской революции и гражданской войны, когда многие политические решения, определявшие судьбы Красной армии и стратегические решения, еще остаются не исследованными и не опубликованными? Не являются ли покушением на доктрины Клаузевица и Карла Маркса, притом покушением с негодными средствами, попытки дать стратегический очерк не уточненной в политическом отношении войны? Не обязаны ли мы, в силу этого, ограничиваться отрывочным изучением гражданской войны, изучая отдельные ее стороны, отдельные выдвинутые ею организационные, стратегические, тактические вопросы, отдельные операции, поскольку уже можно улавливать политические их предпосылки? И разумно ли отказываться от последовательного изучения хотя бы одной войны прошлого, уже надежно обследованной в политическом отношении, чтобы получить ясное представление о тесной зависимости всех военных решений от политического и экономического фундамента войны? И если оказывается, что разумнее методы истории военного искусства пересадить на исследование последних войн, а военную историю отодвинуть вдаль, то не проще ли слить эти дисциплины воедино?

 Мы вполне понимаем отзвуки недовольства современным состоянием военной истории, которые слышатся с разных сторон. Мы отнюдь не можем, однако, согласиться с мнением некоторых уважаемых гражданских историков, которые, находясь на какой-то ступени отчаяния, вовсе отрицают право военной истории на существование. Большая советская энциклопедия, повторяя ошибку Шлихтинга и Леваля, почти вовсе не отводит места военной истории. К чему, действительно, для исследования архивов войны иметь военных историков во френчах, когда та же работа, и несравненно менее наивным образом, может быть выполнена гражданским историком, более искушенным в приемах исторической критики и базирующимся на более широкое политическое и экономическое знакомство с эпохой? Да потому, что военная история нам нужна в деловом отношении; потому что гражданский историк, конечно, может прекрасно справиться с историей войн, как подсобной областью истории культуры, но гражданский историк не может прочитать в архивах ответ на интересующие Красную армию практические вопросы стратегии, тактики и военной организации. А если бы мог, мы облачили бы его в военную форму, причислили к высшему командному составу и признали бы его военным историком, то есть лицом, являющимся вождем не только политического, но и военного мышления поколения наших командиров.

Но это почти невозможно. Гражданский историк может развернуть талантливо очерченную картину прошлого, как француз Тьер сделал по отношению к наполеоновскому эпосу, или как маленький Тьер — англичанин Кинглек — сделал по отношению к лорду Раглану и англичанам, сражавшимся в Крыму в 1854-55 гг. Но необходимого нам делового подхода, указующего нам дальнейшие пути военного искусства, гражданский историк дать не может. Для этого надо вариться в котле постоянных запросов военной жизни.

Труднейшее дело в военной истории — это постановка вопросов, подлежащих ее освещению. Удивительно, с какой быстротой Мольтке-старший в течение одного года создал классический труд — историю кампании 1859 г. Архивы обеих воюющих сторон были для него недоступны; он