вырождения в музейного деятеля представлял, например, начальник штаба 2-й прусской армии в 1870 г. генерал Штилле. В ближайшие помощники командарма-2, принца Фридриха-Карла, Штилле попал вследствие имевшейся у него репутации образованнейшего человека в прусском генеральном штабе. Эта репутация основывалась на том, что Штилле был величайшим знатоком эпохи Фридриха Великого. Штилле объездил все фридриховские поля сражений и изучил их малейшие детали; он знал назубок все фридриховские уставы и инструкции и мог с успехом провести сложное учение с фридриховским батальоном. Он изучил весь строй мыслей Фридриха Великого и мог уверенно сказать, какое решение принял бы Фридрих Великий в том или другом случае. Он мог, на фридриховском ломаном немецком языке XVIII столетия высказать сентенцию в духе Фридриха Великого по поводу любого события. Чем не образованный военный?

 Однако, историческая работа Штилле не только не помогла ему понять современность, но положительно повертывала его спиной к современной ему эпохе. Все, что было после Фридриха, презиралось и игнорировалось Штилле, как нечто не достойное внимания. В его мозгу, занятом эпохой Фридриха, не оставалось ни малейшего местечка для того, чтобы уделить внимание поучениям Мольтке; современные уставы, длина современных походных колонн, организация современного тыла являлись слишком прозаическими объектами для ученого исследователя Фридриха. Результаты его полководческой деятельности, конечно, были самые печальные. 14 августа 1870 г. французская армия Базена дралась на правом берегу р. Мозель, впереди крепости Мец. А 16 августа, по предложениям Штилле, отступление ее уже продвинулось на один переход от Меца назад. С такой быстротой промелькнуть через мосты на р. Мозель и через крепость могла бы маленькая армия Фридриха Великого; но двухсоттысячная армия эпохи 1870 г., с разросшимся тылом, представлявшая кишку, которая на одной дороге вытянулась бы на две сотни километров, конечно, с такой быстротой исчезнуть по одному шоссе на Верден не могла. В результате — ошибочный приказ для марша 2-й армии на 16 августа, едва не повлекший катастрофу для двух прусских корпусов под Марс-ла-Туром. Мольтке был вынужден оставить штаб 2-й армии руководить блокадой Меца, а для маневренных операций, которые привели к Седану, сформировал новое армейское управление — кронпринца Саксонского и позаботился о том, чтобы в нем отсутствовали ученые-специалисты по XVIII веку...

Образ Штилле в моих глазах не смешон, а ужасен. Для скольких русских генералов он является образцом! Дух его господствовал и в старых русских военно-исторических журналах, и в старых русских военно-исторических обществах и кружках. Старый русский генерал на склоне лет являлся брюзгой по отношению к реальной жизни, писал мемуары или углублялся в историю в духе Штилле. История может быть не только могучим орудием для пробуждения и углубления нашего сознания, но и опиумом, вызывающим преждевременную его дряхлость, рвущим нити с настоящим, переносящим нас из мира реальностей в мир теней и похороненных интересов и идей, вызывающим антикварное отвращение к непоросшим мхом вопросам.

И особенную опасность представляет это извращение истории, когда оно облекается в роскошные литературные формы. Тацит всегда являлся образцом красноречия. Горе, если уроки военной истории будут представлять только уроки красноречия!

Наличие этих уроков, ученых исследований и красноречия, не имеющих никакого отношения к современной действительности и не пытающихся внести что-либо новое в наше понимание военного искусства и предстоящих военных задач, эту позицию обывателя под зонтиком пытаются оправдать тем, что задача военного историка заключается в том, чтобы установить фактический ход событий и причинную между ними связь, а уже дело представителей других военных дисциплин использовать их труд по своему усмотрению и извлечь из него плоды. Почтенная спекуляция на урожай с бесплодной смоковницы! Область, в которой изолировалась ныне военно-историческая работа — объективное исследование причинной связи между военными событиями, производимое с военной точки зрения, — представляет ложное учение, отвергаемое ныне и марксистской, и буржуазной наукой. Если мы присоединяемся полностью к мнению Клаузевица, что война представляет продолжение политики, часть ее, то мы не можем настаивать на разумности проведения грани между политикой и военной историей. Как можно изучать военную историю особо, вне круга сложно переплетающихся политических интересов, политических сил и политических событий, если каждая военная операция, каждое боевое решение представляют реакцию на какое-то политическое воздействие? Какая цена “стратегическим” очеркам, игнорирующим сложный и глубокий ход политических событий войны? Что стоит надуманная военным историком причинная связь между военными событиями, если корни всех важнейших военных решений лежат вне досягаемости исследовательской деятельности военного историка, в той, частью глухой, а частью явной политической борьбе, которую представляет война в целом.

Военные историки нарушают основной завет Клаузевица и обращают свои труды в посмешище для каждого, углубившегося в политическую историю данной войны. Своими объяснениями, с “исключительно военной точки зрения”, они попадают пальцем в небо. Понятно скептическое отношение к военно-историческим трудам со стороны гражданских историков, высказывающих ныне сомнения в возможности и разумности существования такой научной дисциплины, как военная история.

Военная история и подготовка к войне

 Подготовка к войне — касается ли это боевой подготовки роты или подготовки всего государства, базируется на наших представлениях о минувших войнах; мы вкладываем известные поправки за эволюцию военного искусства в течение периода времени, отделяющего нас от минувшего исторического опыта, но в основном мы руководимся им. Природа всего военного знания — историческая.

Иногда нам кажется, что наши уставы, изучаемые нами методы оперативной и тактической работы представляют продукт самостоятельного рационального творчества. Эта иллюзия особенно усиливается, если последнее идет не самостоятельным путем, а складывается и компилируется из учения того, что делается в иностранных армиях. Чем менее основательна и авторитетна историческая работа, ведущаяся в рядах армии, тем более робко выступает оригинальная мысль и тем шире приходится становиться на путь подражаний и заимствований. Полный отказ от исторического мышления знаменовал бы, в наш век быстрой эволюции, необходимость “призыва варягов”, т.е. развитие переводной военной литературы. Игнорируя историческую работу и развитие оригинальных военно-исторических трудов, мы пошли бы в ученье “французику из Бордо”.

Последний, надсаживая грудь, будет давать толкование военного искусства, вытекающее из французских условий подготовки, и, главное, будет освещать нам путь необходимых преобразований в организации, оперативном искусстве и тактике с большим опозданием. Отказ от самостоятельного обсуждения исторического опыта непременно ведет к хвостизму — к повторению, с обязательным запозданием, того, что делают наши враги и соперники. Соревнование, основанное на методах хвостизма, ни в политике, ни в экономике, ни тем более