Так вот какой самолет кружил и жужжал все эти дни над таежным безмолвием! Они ищут! Они идут по следам, шарят в оврагах и зарослях... Он мог бы за трое суток уйти по меньшей мере за двести километров!

Но он использует свою неудачу! Пусть они мчатся за ним по тайге, захватывая все более отдаленные районы. Он выждет здесь, около них, там, где его меньше всего будут искать. Тревога уляжется — и тогда он спокойно отправится в путь, пройдет через тайгу и поездом доберется до города Томска.

Ночью Раскосов обследовал деревню. Это была та самая нанайская деревня. К сожалению, самолет улетел. Захватить бы его — и лететь... на всю порцию горючего!..

Раскосов не решился забраться в чей-нибудь погреб. Всюду лаяли собаки. Голодный и злой, переночевал в овраге. Ночь была холодная. Раскосов с ненавистью смотрел на жилища; там спали в тепле и безопасности люди.

4

А Раскосова искали. Явилась делегация от нанайцев, предлагавших немедленную помощь в поисках преступника. Местный охотник Иван Семенович отыскал Мосальского и заявил ему, что они пойдут вместе.

— Тебе, паря, сподручнее будет. Я говорю — сподручнее вместе-то. Я лес-то хорошо ровно знаю. Бывал я тут.

И они пошли.

В одном месте Иван Семенович нагнулся, поднял что-то с земли и подал Борису Михайловичу.

— Он курил.

— Он?

— А кто же? Медведи некурящие. «Беломорканал». У нас в ларьке продавали.

Через некоторое время Иван Семенович сообщил:

— Тут он стоял и думал — куда же теперь идти. И тут-то он сбился. Нет, не лесовик он! Неопытный человек.

Они повернули почти в обратную сторону. Мосальский возражал, но охотник показывал на какие-то ему одному видимые вещи:

— А вот сучок сломан. А вот мох притоптан. Да ты смотри, паря, смотри, тут все записано. А вот и на снегу след!

Так они пришли к нанайской деревне и обнаружили корку хлеба и кожуру колбасы. Хлеб не успел даже зачерстветь.

— Он ел. Нанайцы колбасу не едят. А колбасу завхоз привозил. Значит и ему дал — приятели. Вот что, ты достань пистолет-то. Теперь пойдем с опаской.

И все-таки встреча произошла неожиданно. Они увидели его. Раскосов сидел на корне лиственницы и сидя спал. Хотя они шли очень тихо, он почуял опасность. Вскочил. Увидел за деревьями Мосальского и охотника. Выстрелил наугад в их строну. Мосальский только впоследствии обнаружил, что ранен в плечо, и только впоследствии почувствовал боль, уже на тоннеле, когда ему делали перевязку.

Еще раз воспользоваться оружием Раскосову не удалось: Иван Семенович, почти не целясь, выстрелил и выбил у него из рук револьвер.

Раскосов сказал:

— Ну что ж. Ваша взяла.

— А вы как думали? — ответил Мосальский.

Так неожиданно быстро закончились розыски, и Мосальский смотрел в затылок Раскосова, которому велел идти вперед, и думал о том, какими кривыми путями мог прийти к цепи преступлений против родины этот сравнительно молодой еще человек. В чем же он не поладил со своей родной стороной, со своим народом?

Раскосов шел твердо и даже сам удивлялся своему спокойствию. Он с удивлением обнаружил, что давно уже знал все, во всех подробностях: и то, что его поймают, и то, что он так пойдет по своему последнему пути, и то, что у него не хватит мужества застрелиться... Он знал это давно, уже тогда, когда вступил на свою смертную дорожку. Он только обманывал себя, выдумывал головокружительные удачи, богатство, роскошную жизнь... Какие могут быть удачи у человека, пошедшего на тяжкие преступления? Все это до поры до времени! Он так же обманывал себя, как Патридж, как Весенев, как все, кто обречен самой историей на гибель.

Мосальский сдал под охрану арестованного и сразу почувствовал боль в плече, понял, что ранен и что очень устал за эти дни напряжения и борьбы.

5

Более бледный, чем обычно, осунувшийся, с коричневыми кругами под глазами, вошел в кабинет генерал-лейтенанта Павлова Борис Михайлович Мосальский.

Несмотря на категорическое приказание Павлова, он так и не лег в госпиталь. Делал перевязки в поликлинике, отшучивался, когда хирург настаивал на более радикальном лечении, и старался не попадаться на глаза Леониду Ивановичу.

Но Павлов и сам очень соскучился о своем верном соратнике и любимом ученике. В конце концов он пошел на уступки и, посоветовавшись с врачом, сам пригласил Мосальского.

У Павлова в кабинете присутствовали оба его заместителя. Это были люди, с которыми пройден большой трудный путь, которых Павлов знал чуть ли не со времен гражданской войны.

Сейчас они обсуждали некоторые выяснившиеся по ходу следствия подробности всей преступной деятельности Штунделя. Суровый и немного опечаленный взгляд Павлова был устремлен на большое окно, где как из рамы выступала бескрайняя, необъятная Москва.

Павлов думал о том, как позорно, недостойно для больших, солидных государств, населенных в основном-то ведь хорошим и умным народом, заниматься пакостями, на какие способны только отъявленные хулиганы: мазать обои в чужой квартире, бить бутылки об гранитный парапет, ломать деревья в парках, бросать окурки на тротуары. Конечно, выходки диверсантов куда зловреднее, но для великой могущественной державы, для гиганта — Советского Союза это все равно не более, как блошиные укусы. С каким стыдом и недоумением узнает будущее человечество о всех изуверствах «холодной войны»!

Лицо генерала оживилось, когда вошел Мосальский. Павлов очень любил Мосальского, любил, как сына.

— Ну, герой, я теперь все знаю, мне все рассказали о тебе доктора! Самовольничаешь?

И, оборачиваясь к обоим заместителям, пояснил:

— В госпиталь не ложится, докторов не слушается, правда, вообще редко кто слушается докторов, я сам тоже грешен. Но тут совсем другое дело! Человек ранен, шутка сказать!

И снова обращаясь к Мосальскому:

— Ну, погоди, голубчик, мы за тебя возьмемся! Уж мы найдем на тебя управу!

Покончив с отеческими внушениями, Павлов улыбнулся ласково и приветливо и залюбовался статной спортивной фигурой Мосальского, который стоял в позе провинившегося ученика и смущенно улыбался, но явно не испытывал раскаяния.

Потом Павлов усадил Мосальского, справился, не болит ли у него рука, и потребовал, чтобы Мосальский во всех подробностях рассказал, «начиная с Адама и Евы», как все было: как Мосальский приехал на Лазоревую, как впервые услышал о ревизоре, как узнал о Пусике...

— Словом, мы слушаем.