он обернулся на голос Тацуэ и по выражению ее глаз понял то, что она сказала. Он смутился и, испугавшись, что может покраснеть, не вернулся  на свое место к столу, а перешел на узкий полукруглый диванчик у стены. Затем спросил:

— У доктора Имуры; наверно, есть дома телефон? Я хочу к нему зайти, но сначала, пожалуй, лучше позвонить.

— Можно узнать,— ответила Тацуэ, но позвать горничную не торопилась.

Она лукаво смотрела на него, как будто хотела сказать: «А ведь я тебя, милый, насквозь вижу!» Чувствовалось, что это доставляет ей удовольствие. И сразу стало заметно, что глаза у Тацуэ разные: правый немного косил. В детстве Сёдзо дразнил ее этим, и она обижалась на него. Но, повзрослев, она поняла, что благодаря этому недостатку ее внешность будет только выигрывать. И действительно, разные глаза придавали ее лицу какую-то загадочность и лукавство, и это казалось особенно оригинальным и прелестным.

После замужества у Тацуэ вошло в привычку — чего раньше не было — днем обязательно прилечь. Когда наступал этот ее «мертвый час» и она боролась с сонливостью, диспропорция между правым и левым глазом была очень заметна. Ее похожие на ракушки нежные веки, обрамленные густыми ресницами, начинали подрагивать, глаза расширялись, причем правый казался почти круглым, а лицо становилось каким-то теплым и полным жизни.

На танцевальных вечерах и званых обедах она пользовалась не меньшим успехом, чем до замужества. Ее причисляли к категории женщин, очаровывающих с первого взгляда, и ни одна из молодых дам и девушек, даже более красивых, чем она, не могла с ней соперничать.

Временами казалось, что каждый ее глаз выражает что-то свое: один — одни желания и чувства, другой — другие. Взгляд ее был пристальным, испытующим и вместе с тем загадочным и неуловимым. Эти выразительные глаза отчасти вводили в заблуждение родственников ее мужа; они находили ее то довольно скромной, покорной и приветливой, то чересчур своенравной и резкой, похожей на своего родителя, человека решительного, дерзкого, которого не проведешь. Они не догадывались, что в зависимости от времени и обстоятельств настроения Тацуэ бывали такими же разными, как ее глаза, а иногда, когда ей это было выгодно, она умела представляться совсем не такой, какой была на самом деле.

Сейчас ее правый глаз казался неподвижным, а левый был прищурен и слегка косил. В этом странном пристальном взгляде разных глаз была беспощадная проницательность, и собеседник никак не мог уклониться от ответа.

— Госпожа Ато, кажется, ездила на родину?—спросила она, глядя на Сёдзо из-за синей вазочки с георгинами.

- Да-

— Говорят, в кладовых усадьбы хранятся театральные костюмы. И такие замечательные, что она поехала из Токио только для того, чтобы посмотреть их?

— Она ездила в Бэппу. А заодно заглянула и туда.

— Странно, мне она сказала, что главное — костюмы, а в Бэппу она заедет просто по пути. Но как бы то ни было, а она все-таки заставила вас угождать ей.

— Таттян, вы ведь знаете, что в то время я был их служащим и, следовательно...

— О! Сёдзо-сан снова принимается за свои мистификации! — перебила его Тацуэ. Ресницы ее дрогнули; казалось, что один глаз ее многозначительно подмигивает другому, словно она знает больше, чем говорит.— И вы рассчитываете отговориться этим и прикинуться паинькой? Так провести можно разве только мою матушку, которая всегда делает вид, что все знает, а на самом деле ничего не знает. Ее-то вы сумели провести очень ловко. Известно вам, как она о вас отзывается? «Жаль, конечно,— говорит она,— что Сёдзо-сан путался когда-то с красными, но уж зато по части нравственности он безупречен. Я убеждена, что он ни одной шалости себе не позволяет, и просто восхищаюсь им!» Видите, как она вам доверяет! И я полагаю, что вы сумели втереть очки не одной ей. Пока вы жили дома, вы, вероятно, ухитрялись не менее успешно водить за нос и своего братца с невесткой и даже дядюшку с Косогора. Скрытность и уменье дурачить — это у вас еще с детства. Помните, я однажды говорила: если бы вы не смирились в тюрьме и вышли оттуда действительно настоящим красным, я бы за это, пожалуй, стала вас даже любить. Но вы не стали настоящим красным, зато стали настоящим притворщиком. В этом я все больше убеждаюсь. Я ведь и сама умею притворяться и вряд ли кому в этом уступлю. Но я никогда не лицемерю с людьми, которые искренни со мной. Может быть, вам и не понять, как легко, как светло и радостно бывает у меня на душе, когда мне не нужно притворяться. А вы! Уж если вы решили хитрить со мной, пытаться дурачить меня, то чего же от вас ждать? Что касается госпожи Ато — мне не нужна ваша исповедь. Я и так все знаю. Как только я услышала, что она отправилась в те края, я сразу все поняла. Вы, вероятно, думаете сейчас: «Ну что ей надо? Что она лезет в чужие дела?» В самом деле, я вам не жена и вы мне не муж, так с какой же стати я пытаюсь докопаться до истины? Но я ничего не могу с собой поделать. Вы не знаете, как мне это всё отвратительно, как обидно и больно. Если бы вы были моим братом, я бы вам, кажется, дала пощечину!

—- Бей! Я не буду сопротивляться,— это было единственное, что сумел сказать Сёдзо в ответ на обвинительную речь, которая обрушилась на него так же внезапно, как дождь.

Но он не растерялся и не покраснел. И даже не подумал о том, что она не имеет никакого права вмешиваться в чужие дела и выведывать чужую тайну. Он и не собирался протестовать. Упреки Тацуэ ранили его душу, в нем словно что-то прорвалось, и он почувствовал, как к горлу подкатывается горький комок. Ему стало бы легче, если бы она ударила его. Дяде, который проявил столько заботы о нем и дал ему деньги на лечение, он лишь в общих чертах рассказал, что произошло с ним в ту ночь, но не рассказал о том, что привело его в сомнительное заведение и толкнуло на непростительный поступок. О главной причине он умолчал. Однако он до сих пор сгорал от стыда и мучился своей тайной. Единственным человеком после дяди, кому бы он мог открыться, была Тацуэ. Быть может, поэтому он не заметил того, чего не заметила и она сама: уж