Шрифт:
Закладка:
Орбели работал в кабинете, пока в окна проникал свет со стороны Невы, но в декабре – это лишь несколько часов. Было невыносимо холодно, мучил ревматизм.
Однажды к нему пришел посетитель, капитан Л.В. Трипольский, командир подводной лодки, который знал Орбели в прошлом, еще с тех пор, как в 1940 году в галерее Героев Советского Союза в Эрмитаже повесили его портрет.
Орбели приветливо встретил его, снял очки, отложил книгу, с трудом поднялся (Трипольский видел, каких трудов это ему стоило) и пригласил капитана вниз, где было теплей.
«Все равно уже темно, работать нельзя», – сказал Орбели. Они прошли зал 12 колонн. Трипольский, ничего вокруг не видя, следовал за Орбели. Прошли мимо огромной Колыванской вазы, потом через двор и спустились по лестнице, ведущей в бомбоубежище № 3. Справа было убежище, слева – комната Орбели. Он зажег свечу, поставил ее в серебряный канделябр с тремя разветвлениями.
«Мой блокадный кабинет», – сказал он с гордостью. В кабинете имелась узкая койка, стол, заваленный книгами.
Распрощавшись с Орбели, Трипольский отправился прямо на невскую набережную – там стояла вмерзшая в лед «Полярная звезда», некогда личная яхта царя, теперь штабной корабль Балтийского флота.
Трипольский отыскал главного электрика.
– Эрмитаж знаете? – спросил он.
– Конечно, – отвечал тот, – как раз напротив нас.
Трипольский объяснил суть дела: у них нет света, нет электричества, не может ли «Полярная звезда» помочь и провести кабель в Эрмитаж.
– Минутку, – сказал электрик.
За несколько часов проложили по льду кабель и подключили Эрмитаж. В кабинете Орбели появились моряки, включили лампу, свет зажегся. Орбели, как ребенок, захлопал в ладоши, потом сел, закурил папиросу. Очень болела нога. Моряки заметили у него под столом сломанный электрический обогреватель и тут же его починили.
– Корабль дал электричество в несколько помещений Эрмитажа, – записал в дневнике Никольский. – Есть теперь свет. Бесценное благо!
Благо, конечно, хотя и весьма ограниченное. У «Полярной звезды» имелось топливо лишь для собственных динамо-машин, и притом не особенно много.
В дневнике В.В. Калинина есть запись о дне 8 января (130-м дне блокады):
«Я был в городе, в Эрмитаже. Как там грустно. Все такие худые, лица такие бледные, мешки под глазами. Сидят в страшном холоде у своих столов при слабом свете свечи.
В бомбоубежище умерли главный экскурсовод Сергей Рейнхардт и его жена Ксения. Сергей умер 6 января возле своих любимых книг, перед самой смертью он попросил одну из редких книг и нежно ее погладил. А Ксения умерла сегодня.
Я пошел к Орбели в его крохотный кабинет в сводчатом подвале. Помещение сырое, промозглое. Горит церковная свеча. Он показался мне сегодня особенно слабым и встревоженным».
Может быть, такое состояние Орбели было вызвано тем, что в этот день он получил еще две заявки – одну от Союза архитекторов, другую от Музея этнографии; заявки одни и те же: «Просим Эрмитаж изготовить гроб…»
Большой запас упаковочных материалов, которые Орбели подготовил для отправки сокровищ в безопасное место, нашел новое применение. Во всем городе только Эрмитаж имел запас лесоматериалов, упаковочных ящиков, пригодных для изготовления гробов. И в начале января основным занятием сотрудников Эрмитажа стало изготовление гробов для умерших друзей.
А в этот день Орбели впервые был вынужден отказать в просьбе: плотник Эрмитажа умер, а остальные так ослабели, что сделать гроб не могли – даже для собственных сотрудников Эрмитажа.
Поэтому теперь, когда кто-нибудь умирал (а каждый день здесь многие умирали), трупы просто перетаскивали в коридор у Владимирского зала, где они лежали, пока случайный грузовик или воинская команда их не вывезут.
Ленинград в самом деле превращался в город смерти.
Детские санки
Они начали появляться в декабре – детские санки, ярко окрашенные в красный или желтый цвет, узенькие санки с полозьями. На них раньше дети катались с гор – на голове меховая шапка-ушанка, за спиной развеваются концы шерстяного шарфа. Рождественские подарки, маленькие саночки. В них мог даже поместиться мальчишка, съезжавший лежа на животе, или мальчик с девочкой, которые, уцепившись друг за друга, мчались по ледяным горкам.
Детские санки… Они вдруг появились повсюду – на Невском, на широких проспектах, они двигались к улице Марата, к Невской лавре, к Пискаревскому кладбищу, к больницам. Бесконечный скрип полозьев – громче артиллерийской канонады. Этот скрип оглушал. А на санках – больные, умирающие, мертвые.
В декабре Владимир Конашевич, художник, иллюстрировавший книги Пушкина, Лермонтова, Ганса Христиана Андерсена и Марка Твена, решил писать воспоминания. А что еще он мог делать? Он голодал и замерзал. Рисовать почти невозможно, вот он и опишет свое детство. Это было в прошлом столетии в Москве; быть может, погружаясь в воспоминания, он перестанет слышать этот скрип санок, перестанет видеть бесконечный поток людей в черных шубах, которые тащат детские санки по ледяным тротуарам, изо всех сил тянут их через мостовую.
В городе нет машин. Только люди тащат свою ношу – своих близких в гробах из некрашеного дерева, большие и маленькие гробы. Несчастье жмется к полозьям санок; неустойчивые ведра с водой, вязанки дров… Конашевич пробирался через сугробы и все больше вспоминал свое московское детство: зимние улицы, тихие снежные пейзажи, тишину которых нарушали лишь салазки да сани.
Нет, вытеснить из сознания настоящее он не мог. Как ни старайся, невозможно забыть крик старухи, жившей в их коммунальной квартире, которая сидела на табуретке у входа, худая, почерневшая, с протянутой рукой, хрипло шепча: «Хлеба… хлеба…» Каждый раз стоило выйти из подъезда, как протягивалась ее рука и старуха словно каркала: «Хлеба… хлеба…» Вскоре она умерла.
Ленинградцы уже привыкли к смерти. Однажды, проведя в Смольном день, Лукницкий к ночи вернулся в квартиру отца. Почти весь путь домой он прошел пешком, а придя, узнал, что умерла его тетка, Вера Николаевна. В то утро она, проснувшись, жаловалась, что болит сердце, затем села и потеряла сознание. Через несколько часов ее не стало. Положили тело на стол в ее комнате, закрыли дверь, а на кухне готовился ужин – крохотный жареный кусочек, все, что осталось от собаки Мишки.
29 декабря Лукницкий писал в дневнике, что 10 дней назад ему сообщили: от голода умирает 6000
