Шрифт:
Закладка:
Оба взглянули в Мишкины печальные глаза и невольно подумали: сколько вкусных котлет можно было бы сделать из верного друга.
Проблема еды все больше волновала Лукницкого. Он слишком хорошо знал, что немцы рассчитывают уморить Ленинград голодом, он знал, что необходимо держаться, пока Красная армия не прорвет кольцо блокады, и на людях старался проявлять бодрость и оптимизм, со спокойной уверенностью говорил о победе, которая не за горами. Он считал это своим долгом. Но слепым он не был и мысленно задавал себе вопрос: «Что же будет, если положение с продовольствием не улучшится?»
Даже самый сильный духом человек для поддержания сил должен иметь какой-то минимум калорий. Голод, всеобщий голод просто ведет к смерти.
Возник слух о каких-то мерах, предпринимаемых англичанами или американцами для спасения города. Может быть, наступление через Мурманск? Но сможет ли помощь прийти вовремя и спасти Ленинград от голодной смерти, если не прорвать блокаду в самые ближайшие дни?
Он в этом сомневался, и другие ленинградцы тоже. А действительно ли делается в Ленинграде все, что возможно? Он так не считал. Именно сейчас (так ему представлялось) идет отчаянное сражение за Мгу. Но не все ленинградские силы туда брошены. Все надо бросить в бой, пока Ленинград еще способен сражаться. Любой ценой, при любых жертвах надо разорвать кольцо блокады. Быть может, ценой десятков тысяч жизней. Но три миллиона жизней возможно спасти только так.
Мишку убили в ближайшие 10 дней, это сделал брат Лукницкого с помощью дворника. Съели первое блюдо – тушеную собачью ногу. Другую ногу и внутренности получил дворник. Лукницкий был на фронте, но из-за бюрократических формальностей довелось получить лишь две ложки супа; он едва дождался вкусного блюда – тушеной собаки. Лукницкий, корреспондент ТАСС, преданный партии коммунист, публично выражал уверенность, это был его фронт борьбы, но в душе был настроен пессимистически. И не только он. В те дни писатель Александр Дымшиц, находившийся на Карельском фронте, иногда приезжал в Ленинград. У него была двойная задача. В Ленинграде он записывал выступления для радио, в которых говорилось о мужестве, боевом духе, уверенности фронтовиков. И однажды, возвращаясь на фронт, он услышал в громкоговорителе собственный голос. Ему понравилось, как уверенно, смело звучало выступление. А на деле он, как и другие, был измучен, слаб. Прибыв на фронт, он написал для армейской газеты статьи о том, как решительно и успешно сражаются ленинградцы. Увы, он был вынужден себе признаться, что реальность мало походила на лихие радиопередачи. В Ленинграде он и его друзья обменивались новостями, узнавая, кто убит, кто скончался от голода, кто ранен. Ленинградцы как серые призраки – худые, усталые, голодные. И он тоже. Они едва держались на ногах. Какой-то кошмар.
Да, действительно кошмар. 21 июня академик Орбели беспокоился об экспедиции из Эрмитажа в Самарканд, готовясь к 500-летию Алишера Навои, поэта, жившего во времена правления Тимуридов. Теперь 10 декабря подошло. 9-го остановились все трамваи в Ленинграде, а 10-го «Ленинградская правда» впервые вышла на двух страницах вместо четырех.
Поэт Всеволод Рождественский, вступивший в народное ополчение в июле, находился еще в городе возле Обводного канала со своим подразделением. Всю ночь он дежурил, теперь крепко спал в блиндаже, но тут часовой вызвал к политруку, который вручил ему пропуска. «Вам надо быть в Эрмитаже. Вернетесь в 12 ночи».
Рождественскому велели участвовать в праздновании 500-летнего юбилея. Ленинград умирал от голода, город почти мертв, но Орбели собирался отметить юбилей.
Рождественский шел пешком всю дорогу, мимо разрушенных жилых домов и магазинов с забитыми фанерой окнами. Со стороны Пулковских высот доносились глухие удары орудий, тонкий свист снарядов, в городе происходили взрывы. Немцы вели круглосуточную бомбардировку.
Невский был фактически заброшен – горы снега, тут и там разбитые, замерзшие троллейбусы. Он миновал Садовую, Инженерный замок, Марсово поле, усеянное зенитными позициями, Дворцовую площадь, через Зимний канал подошел к служебному входу Эрмитажа, к тому самому входу, где 22 июня собирались сотрудники на занятия по противовоздушной обороне.
Сейчас здесь снова стоял Орбели, приветствуя гостей, явившихся на праздник Навои. Состоялось заседание в так называемом лекционном зале Эрмитажа, огромной комнате с высоким потолком, с высокими окнами, выходящими на замерзшую Неву. Было холодно, очень холодно, и Рождественский с трудом узнавал знакомых. Искаженные от холода лица, такие худые, словно птичьи. Но Орбели был, как всегда, энергичен; длинная поседевшая борода ниспадала на бумажный ватник. Он начал говорить, в больших темных глазах отразилось воодушевление. Он сказал о мужестве Ленинграда, о непреодолимой воле, о гуманизме советской науки, страданиях города и о том, что немцы считают его городом смерти.
В этот момент раздался страшный взрыв, снаряд упал где-то поблизости.
«Не беспокойтесь, – сказал Орбели тем спокойным тоном. – Будем мы переходить в бомбоубежище? – Никто не встал. – Вот и хорошо, – сказал он, – заседание продолжается».
Рождественский читал переводы из Навои. Затем выступил молодой ученый Николай Лебедев, специалист по восточной литературе. Он страдал острой дистрофией, знал, что это означает, был так болен, что уже не мог ходить. В зал его внесли друзья. Когда подошла его очередь выступать, Орбели попросил его читать сидя. Голос был такой слабый, что едва было слышно в следующем ряду. А через два дня состоялось второе заседание, посвященное Навои. Академик Б.Б. Пиотровский сделал доклад на тему «Мотивы древних восточных мифов в произведениях Алишера Навои». И затем Николай Лебедев читал отрывки из своей поэмы «Семь планет».
Это отняло у него последние силы. Молодого ученого отнесли на его койку в ледяном подвале Эрмитажа, последовал резкий упадок сил; умирая, он все шептал стихи из Навои.
«А когда он, мертвый, лежал и на него накинули туркменскую шаль с цветочным узором, то казалось, – вспоминал потом один из друзей, – что он все еще шепчет свои стихи».
Через день после юбилея Навои академик Сергей Жебелев, 74 лет, медленно пробирался к Эрмитажу. Опять валил густой снег, у входа сугробы, и огромные галоши оставляли в них зияющие ямы. Он явился поблагодарить Орбели за «праздник науки». Жебелев – последний из оставшихся в живых университетских преподавателей Орбели.
«Я так рад, – сказал он бывшему своему ученику, – что наука продолжает у нас развиваться даже в таких трудных условиях. Это означает,
