Однажды Вера Инбер стояла в очереди у хлебного магазина. Старушка, услышав замечание соседки, сказала: «Это не черный хлеб, а ржаной. Это ладожский хлеб. Самый белый из всех. Это святой хлеб». Старушка перекрестилась и поцеловала шершавую черную буханку.

Этот случай составил несколько строчек поэмы «Пулковский меридиан», которой Вера Инбер согревалась в эти ледяные дни в своей нетопленой квартире. В Ленинграде многие разделяли чувства старушки. Хлеб святой. Они только не знали, когда ели этот хлеб, что каждый шершавый ломтик может стать для них последним.

«Никогда, – пишут авторы официальной истории блокады, – Ленинград не переживал таких трагических дней… Редко вился дымок над заводскими трубами… Остановились трамваи, тысячи людей пешком пробирались через глубокие сугробы на проспектах и площадях… Те, кто не был на работе, в темных квартирах час-другой согревались возле печки-«буржуйки», потом спали в пальто и шарфах, укутавшись всеми теплыми вещами…»

Вечером город погружался в непроницаемую тьму, лишь мерцающий огонь пожаров и багровые вспышки артиллерийского огня освещали по временам погруженные во мрак заводы и кварталы жилых домов. Огромный город, почти утративший жизнь. Голод все больше сказывался.

Ленинград умирал.

Город смерти

Однажды в ноябре поздно вечером из Смольного вышел изможденный усталый человек в форме командира – в тяжелой шинели с меховым воротником и меховой шапке; он прошел мимо досов, укрытых мешками с песком, предъявил пропуск охранявшим Смольный солдатам и свернул на пустынную Тверскую улицу.

Как он впоследствии вспоминал, перед ним тогда предстало нечто вроде сцены из Данте – пустыня, занесенная снегом, слабый свет луны, почти скрытой летящими по небу тучами, и такая мертвая тишина, что в ушах отдавался каждый резкий звук шагов, каждый скрип кожаных сапог по мерзлому снегу.

Он измучился; казалось, каждый порыв ветра пронзает легкие. Снег покрыл его шапку, плечи, все тяжелей становились ноги. Вереница площадей и проспектов, превратившихся в ледяную пустыню. Он – единственное живое существо. Ни домов, ни людей, никаких звуков, только шум ветра да его шаги, его тяжелое дыхание. Как представилось поэту Дмитрию Григоровичу, «петербургские зимние сумерки переходят в глухую ночь… он один… от всех далеко-далеко, в глубокой тьме, среди снежной пустыни, где кружит ветер».

Он подошел вскоре к мосту, ведущему в Летний сад, перешел его. Может быть, это мерещится, он не мог бы сказать наверняка, но показалось, что он видит женщину в черном плаще и черной маске, словно идущую на маскарад. Через мгновение он сообразил, что это не маска, просто лицо закрыто шерстяным платком, теперь многие ленинградцы защищались так от холода и ветра.

В саду, занесенном снегом, он увидел сидящую на скамейке пару; мужчина и женщина прибились друг к другу, словно отдыхая после долгого пути. Он пошел было к ним и чуть не рухнул в смутно виднеющуюся яму. Нет, не просто яму, воронку от снаряда. Он с удивлением глядел на этих людей, сидящих на садовой скамейке, они, казалось, уснули. Не присесть ли ему на минутку тоже? Идя дальше, он заметил вдали человека, несущего какой-то груз; пройдя немного, человек отдыхал, потом шел и опять отдыхал. Груз, который он нес на спине, словно искрился в зыбком свете. Когда человек приблизился, стало ясно, что несет он труп. Несомненно, женский труп, может быть, это его дочь.

Он снова поглядел на тащившего свою ношу человека, но тот исчез, словно его и не было. Ужас охватил, рука потянулась за револьвером, он вытащил его из кобуры, сам не зная зачем, но содрогнулся и пошел дальше через тьму, холод, снег, ветер.

Это был Николай Тихонов, ленинградец по рождению, известный советский писатель. Его не было в родном городе, когда началась война, он вернулся лишь в октябре, когда начинался уже голодный ад.

Тихонов теперь жил в Смольном, на втором этаже в комнате № 139. Вместе с ним там жили поэты Виссарион Саянов, Александр Прокофьев и Борис Лихарев.

Иногда ночью они читали стихи в комнате № 139, делились табаком и едой, спорили, шагая по коридорам. Борис Лихарев писал:

Ночь блокады темна,

Как еще далеко до рассвета!

Мы разделили табак,

Тот, что дан в дополненье к пайкам.

Коридорами Смольного

За полночь бродят поэты

И под гул артиллерии

Пишут воззванья к полкам.

Иногда они собирались в той квартире, где Саянов впервые услышал о начале войны, из окна которой он тогда видел белые паруса на голубой Неве. Теперь все теснились возле дымящей самодельной печки, жгли в ней ножки от кухонного стола, слушали звуки метронома по радио, который стучал, когда не было передач, курили папиросы «Золотая осень» (изготовленные из сухих древесных листьев), пили горячий чай или горячую воду, читали стихи и спорили до рассвета.

В другие ночи собирались в квартире Тихонова на Петроградской стороне возле Тучкова моста или в квартире Прокофьева, также на Петроградской стороне, возле Биржевого моста. Где бы ни встречались, везде было холодно и темно. Однажды утром в конце ноября Тихонов пришел в Смольный и сообщил товарищам, жившим в комнате № 139: «Вчера ночью написал поэму с предельной откровенностью».

Это была известная поэма о войне «Киров с нами». Друг Тихонова Прокофьев находил, что это новое слово в литературе: «В железных ночах Ленинграда по городу Киров идет». Поэма воскрешала в памяти образ ленинградского руководителя, убийство которого в 1934 году вызвало к жизни одну из наиболее зверских сталинских чисток. Это было произведение в высокой степени вдохновляющее, творческое, патриотическое. В нем уловлен был дух великого города, ведущего смертельную борьбу. Не столь ясно было, может ли эта поэма «попасть в струю» и понравиться Сталину. Все же в дни мучительных страданий Ленинграда она стала легендой.

Писатели и поэты были счастливей обыкновенных ленинградцев, могли отдаться творческому труду и в какой-то мере забыть об окружающих страданиях. Но лишь отчасти.

Дневник Всеволода Вишневского, величайшего оптимиста среди писателей, показывает, насколько это было трудно.

19 ноября он сделал такую запись:

«Вчера вечером думали о недавнем прошлом… «Стрела»… театры… рестораны… любимые блюда (от которых слюнки текут)… шашлык по-карски, харчо, зелень, зелень… миндаль, борщ, киевские котлеты, пироги, шампанское… А в действительности… сегодня суп и каша. Завтра суп и каша. Какая скука».

На следующий день (20 ноября):

«Нам военный паек сократили до 300 г хлеба. Однообразная еда. Мы шутили: «Это эффективней кисловодского курорта».

Шутки невеселые, как та каша,