Шрифт:
Закладка:
Насколько весомы были аргументы либеральных империалистов? Поскольку Британия действительно объявила войну Германии 4 августа после немецкого вторжения в Бельгию и поскольку Антанта быстро превратилась в полноценный союз, история которого позже будет переписана как история непоколебимой англо-французской дружбы, принято считать, что Бельгия и Франция были теми темами, которые втянули кабинет, парламент и британский народ в войну. Эту точку зрения нельзя назвать неверной: невозможно отрицать их важность как для легитимации принятой политики, так и для скрепления священного союза между кабинетом, парламентом и общественным мнением, ставшего такой удивительно яркой чертой Британии начала войны[1691]. В блестящей речи в палате общин 3 августа Грей интегрировал англо-французскую Антанту в формирующийся консенсус относительно войны. Британские обязательства перед Францией, говорил он, в юридическом смысле никогда не подразумевали «обязательств по соучастию в войне». Но сам факт военно-морского сотрудничества между двумя странами подразумевал моральное обязательство:
Французский военный флот сейчас находится в Средиземном море, а северное и западное побережья Франции абсолютно беззащитны. Поскольку французский флот сосредоточен в Средиземном море, ситуация сильно отличается от того, что было раньше, потому что дружба, которая за последнее время возникла и укрепилась между нашими странами, внушила им чувство безопасности, уверенности, что им нечего было бояться. Французское побережье абсолютно беззащитно. Весь французский флот находится в Средиземном море и сосредотачивался там в течение нескольких лет по причине уверенности в доверии и дружбе, существовавших между двумя нашими странами[1692].
И к этому моральному обязательству Грей присовокупил аргумент жизненных интересов, предположив, что, если Франция выведет свой флот из Восточного Средиземноморья, Италия может воспользоваться возможностью, чтобы отказаться от сохранения своего нейтралитета, а Британии в какой-то момент придется вступить с ней в схватку, чтобы защитить средиземноморские торговые пути, которые «жизненно важны для страны». Это была, по общему мнению, самая успешная речь за всю политическую карьеру Грея – читая ее сегодня, невозможно не впечатлиться тем, как он, в соблазнительно вопросительном, джентльменском стиле, который был его визитной карточкой, утверждает моральные устои имперской позиции. Одним из самых говорящих признаний было высказывание бывшего антиинтервенциониста и либерала Кристофера Аддисона: «[Речь Грея], я думаю, убедила всю палату, за исключением, возможно, трех или четырех человек, что мы вынуждены участвовать в войне»[1693]. И как только решение было принято, вся нация как один с поразительной скоростью начала координировать в соответствии с ним свои действия, словно заключив общебританский священный союз, который включил в себя всех, от профсоюзов всех мастей до лейбористов и даже ирландских националистов[1694]. Доверие Камбона к британскому министру иностранных дел было, таким образом, возвращено. Конечно, ему пришлось пережить несколько болезненных моментов, но в конечном итоге французский посол оказался прав, поставив на него в долгосрочной перспективе, да и в конце концов «долгосрочная перспектива» эта заняла всего несколько дней.
Тем не менее тот факт, что ни суверенитет Бельгии, ни безопасность Франции не имели большого значения для кабинета министров в последние дни июля, говорит о том, что нам нужно разбираться в нюансах аргументации и проводить различие между фактическими причинами принятых решений и аргументами, выбранными для их пропаганды и оправдания. Существовали другие факторы, оказавшиеся катализаторами перехода от позиции нейтралитета к поддержке интервенции, особенно для тех колеблющихся министров, чьи голоса были необходимы для принятия резолюции. В рамках этой более ограниченной реальности решающее значение имели партийно-политические опасения по поводу того, как либеральное правительство переживет отставку Грея и Асквита. Принимая во внимание поддержку интервенции консервативной оппозицией (которая, в свою очередь, была частично вызвана отношением к ирландскому вопросу, поскольку предполагалось, что вступление в войну потребует отложить вопрос о гомруле на неопределенный срок), крах либерального кабинета привел бы к принятию той же интервенционистской политики, только слегка позже и без Грея. Для тех, кто был равнодушен к бельгийскому суверенитету и англо-французскому военно-морскому соглашению, это было мощным аргументом против того, чтобы разногласия в дебатах об участии в войне привели к смене правительства[1695].
В основе этих расчетов лежали более глубокие опасения по поводу угрозы, которую представлял надвигающийся конфликт для безопасности Великобритании. Примерно с 1900 года необходимость отражения угроз со стороны России была центральной темой британской политики. В 1902 году Великобритания использовала англо-японский союз для противостояния России на Дальнем Востоке. Англо-французская Антанта 1904 года еще больше ослабила Россию, по крайней мере, как противника Британии, а Конвенция 1907 года с Россией предоставила – по крайней мере теоретически – средство управления напряженностью на имперской периферии, которую Британия больше не могла себе позволить эффективно защищать при помощи военной силы. К 1914 году российская угроза никуда не исчезла. Более того, она даже усилилась в последний год перед началом войны. Чрезвычайно своевольное и провокационное в это время поведение русских в Персии и Средней Азии побудило одних политиков в Лондоне поверить в то, что англо-русская конвенция может быть на последнем издыхании, а других, напротив, еще сильнее настаивать на союзе с Санкт-Петербургом. Как Бьюкенен написал в письме к Николсону в апреле 1914 года: «Россия быстро становится настолько могущественной, что мы должны сохранить ее дружбу почти любой ценой. Если она выработает убеждение, что мы ненадежны как партнер и бесполезны как союзник, она может однажды заключить сделку с Германией и развязать себе руки в отношении Турции и Персии»[1696]. Или, как еще более откровенно писал Николсон в 1912 году:
…было бы гораздо менее выгодно иметь недружественные нам Францию и Россию, чем недружелюбную Германию. [Германия] может доставлять нам много раздражения, но на самом деле она не способна угрожать ни одному из наших важных жизненных интересов, в то время как [из этих двух] Россия, в особенности, может поставить нас в крайне затруднительное и действительно очень опасное положение на Среднем Востоке и на нашей индийской границе, и было бы весьма прискорбно, если бы мы вернулись к положению вещей, существовавшему до 1904 и 1907 годов[1697].
Тем не менее именно для сдерживания Германии, а не России, Британия вступила в войну в 1914 году. Среди историков существуют разногласия по поводу соответствующего влияния этих двух совершенно разных парадигм безопасности на принимаемые решения – в то время как более старые исследования (и некоторые новые) настаивают на центральном месте парадигмы континентального баланса сил в британском образе мышления и в ее актуальной политике, недавние исследования пересматривают этот подход, расширяя поле зрения и утверждая, что уязвимость Великобритании как мировой державы вынуждала ее сосредоточить внимание на России, как на более фундаментальной угрозе. Верно, что вопрос континентального баланса приобрел больший вес в британском мышлении после кризисов 1905 и 1911 годов[1698]. Но было бы ошибкой преувеличивать противоречие между двумя этими точками зрения, которые в аргументации британских политиков часто использовались совместно. Примером может служить замечание, добавленное Айрой Кроу к телеграмме посла Бьюкенена из Санкт-Петербурга от 25 июля. Точка зрения Кроу была и всегда оставалась точкой зрения сторонника участия Британии в европейских делах, сторонника баланса сил, направленных на сдерживании Германии. Однако он также открыто призвал к имперской безопасности Великобритании:
Если разразится война и Англия останется в стороне, должно произойти одно из двух. (а) Либо Германия и Австрия победят, сокрушат Францию и унизят Россию. Каково будет положение Англии без союзников? (б) Или Франция и Россия выиграют. Каково тогда было бы их отношение к Англии? А как насчет Индии и Средиземноморья?[1699]
Короче говоря, для ключевых британских политиков в 1914 году не стоял вопрос выбора между континентальным и имперским вариантами. Независимо от того, определяли ли они в качестве главной угрозы Россию или Германию, результат был одинаковым, поскольку британская интервенция на стороне Антанты предлагала как умиротворение и привязывание к себе России, так и противодействие Германии и ее сдерживание. В ситуации 1914 года потребности глобальной и континентальной безопасности сошлись в решении Великобритании поддержать державы Антанты
