Шрифт:
Закладка:
Только через четыре дня до нас дошло что-то вроде правды, и тогда этому уже никто не поверил.[1725]
Заключение
МНЕ КАЖЕТСЯ я никогда не смогу понять, как это случилось», – сказала писательница Ребекка Уэст своему мужу, когда они стояли на балконе Сараевской ратуши в 1936 году. И дело не в том, рассуждала она, что свидетельств слишком мало, напротив, их слишком много[1726]. То, что кризис 1914 года был крайне сложным явлением, представляет собой одно из центральных утверждений этой книги. Отчасти эта сложность проистекает из того поведения, которое до сих пор присуще текущей политике. Последний раздел книги писался в разгар финансового кризиса еврозоны 2011–2012 годов – сегодняшнего события невероятной сложности. Примечательно, что действующие лица кризиса еврозоны, как и те, что принимали решения в 1914 году, осознавали возможность исхода, который в целом стал бы катастрофой (крах евро). Все ключевые политики надеялись, что этого не произойдет, но в дополнение к этому общему интересу у каждого из них также были свои собственные, особые интересы, зачастую противоречащие интересам других участников. Учитывая сложную структуру взаимосвязей в системе, последствия любого действия каждого из них зависели от суммы ответных действий остальных, которые было трудно просчитать заранее из-за непрозрачности процессов принятия решений. И все это время все политические деятели оказавшейся в кризисе еврозоны использовали возможности, открывающиеся по мере развития общей катастрофы, как рычаги для обеспечения собственного преимущества.
В этом смысле люди 1914 года – наши современники. Но различия столь же значительны, как и общие черты. По крайней мере, министры правительств, которым поручено разрешить кризис еврозоны, в общих чертах были согласны с тем, в чем заключается проблема, – в 1914 году, напротив, глубокий раскол этических и политических взглядов не дал возможности прийти к консенсусу и подорвал взаимное доверие. Мощные наднациональные институты, которые сегодня обеспечивают основу для определения международных задач, урегулирования конфликтов и предоставления средств их решения, отсутствовали в 1914 году. Более того, сложность кризиса 1914 года была не результатом распределения полномочий и ответственности в рамках единой политико-финансовой системы, а возникла из взаимодействия между хорошо вооруженными автономными центрами силы, противостоящими различным и быстро меняющимся угрозам и действующими в условиях высокого риска, низкого доверия и непрозрачности.
Важнейшей причиной сложности событий 1914 года были быстрые изменения международной системы: например, такие как внезапное возникновение независимого государства Албания, российско-турецкая гонка вооружений в Черном море или переориентация российской политики с Софии на Белград, и это лишь несколько примеров. Это были не длительные исторические процессы, а стремительная перестройка. Последствия подобных событий усугублялись изменчивостью политических и властных отношений внутри высших эшелонов европейских держав: борьба Грея за сдерживание угрозы, исходящей от либеральных радикалов, хрупкое превосходство Пуанкаре и его политики союза с Россией или кампания Сухомлинова по устранению Коковцова. После отставки Владимира Николаевича Коковцова с поста Председателя Совета министров в январе 1914 года, согласно неопубликованным воспоминаниям одного из участников событий, царь Николай II вначале предложил этот пост ультраконсерватору Петру Николаевичу Дурново, сильному и решительному человеку, который категорически противостоял любого рода участию в запутанных балканских конфликтах. Но Дурново отказался, и на этом месте оказался Иван Логгинович Горемыкин, чья слабость позволила Кривошеину и военному командованию оказывать непропорционально большое влияние на решения Совета министров в июле 1914 года[1727]. Было бы ошибочно слишком сильно зацикливаться на этой детали, но она привлекает наше внимание к эффекту воздействия подобных краткосрочных и случайных перестроек внутри политических систем на формирование условий, в которых разворачивался кризис 1914 года.
Это, в свою очередь, делало всю систему в целом более непрозрачной и непредсказуемой, подпитывая всеобщее настроение взаимного недоверия даже внутри соответствующих альянсов, что представляло опасность для сохранения мира в Европе. Уровень взаимного доверия между российским и британским руководством к 1914 году был относительно низким, и становился все ниже, но это никак не влияло на готовность британского министерства иностранных дел втянуть страну в общеевропейскую войну на условиях, установленных Россией; напротив, это лишь укрепило аргументы в пользу интервенции. То же самое можно сказать и о франко-российском альянсе: сомнения в его будущем усиливали воинственность обеих сторон, а не снижали готовность пойти на риск военного конфликта. Колебания соотношения сил внутри каждого из правительств – в сочетании с быстро меняющимися объективными внешними условиями – в свою очередь, вызывали колебания их внешней политики и потоки неоднозначные заявлений, которые были столь важной чертой всех довоенных кризисов. Неясно даже, уместен ли порой термин «политика» (понимаемая в смысле целенаправленной и последовательной «государственной деятельности» в международных отношениях) в контексте, существовавшем до 1914 года, учитывая неопределенность и двусмысленность многих взаимных обязательств. Сомнительно, проводила ли Россия или Германия в 1912–1914 годах балканскую политику – вместо этого мы видим множество инициатив, сценариев и подходов, общую тенденцию в которых иногда трудно уловить. Внутри соответствующих государственных органов изменчивость властных отношений также означала, что те, кому было поручено формулировать политику, делали это под значительным внутренним давлением, не столько со стороны прессы, общественного мнения, промышленного или финансового лобби, сколько со стороны противников внутри своих элит и правительств. И это также усиливало чувство безотлагательности, уходящего времени, которое преследовало тех, кто участвовал в принятии судьбоносных решений летом 1914 года.
Нам нужно отделять объективные факторы, действовавшие на ключевых участников событий, от тех историй, которые они рассказывали друг другу и себе, чтобы объяснить, что, по их мнению, они делают, и почему они это делают. Все действующие лица в нашей истории фильтровали мир через повествования, которые были построены из кусочков опыта, склеенных вместе страхами, прогнозами и интересами, маскирующимися под принципы. В Австрии история о нации молодых бандитов и цареубийц, бесконечно провоцирующих и подстрекающих терпеливого пожилого соседа, помешала хладнокровной оценке происходящего и не позволила выработать меры по налаживанию отношений с Белградом. В Сербии фантазии о вечно угнетаемой жертве хищной и всемогущей Габсбургской империи сделали то же самое, но в обратном направлении. В Германии мрачное предвидение будущих вторжений и разделов мешало принятию решений летом 1914 года. И русская сага о постоянных унижениях со стороны центральных держав оказала аналогичное влияние, одновременно искажая прошлое и упрощая настоящее. Самой важной была широко распространившаяся вера в исторически неизбежный упадок и распад Австро-Венгрии, которая, постепенно заменив старый набор представлений о роли Австрии как опоры стабильности в Центральной и Восточной Европе, снимала моральные ограничения для врагов Вены, подрывая представление о том, что Австро-Венгрия, как и любая другая великая держава, имела интересы и право на их решительную защиту.
То, что балканский узел был центром, откуда распространился пожар войны, может показаться самоочевидным, учитывая место совершения Сараевского убийства, положившего начало кризису. Но два момента следует выделить особо. Во-первых, Балканские войны опасным образом изменили отношения между большими и маленькими государствами. В глазах как австрийского, так и российского руководства необходимость борьбы за контроль над происходящим на Балканском полуострове приобрела новый и более угрожающий характер, особенно во время зимнего кризиса 1912–1913 годов. Одним из последствий стала балканизация франко-российского союза. Франция и Россия, разными темпами и по разным причинам, создали геополитический спусковой механизм на австро-сербской границе. Сценарий начала войны на Балканах не был продуманной политикой, заранее составленным планом или тайным заговором, которые постепенно созревали с течением времени, и не было никакой неизбежной или прямой связи между позициями, занятыми в 1912 и 1913 годах, и началом войны в следующем году. Не то чтобы балканский сценарий, бывший, по сути, сербским сценарием, подтолкнул Европу к войне, которая действительно началась в 1914 году, а скорее наоборот, он обеспечил концептуальную основу, в рамках которой был интерпретирован кризис, как только вспыхнула эта война. Таким образом, Россия и Франция весьма асимметричным образом связали будущее двух величайших держав мира с неопределенной судьбой неустоявшегося, беспокойного и периодически прибегающего к насилию небольшого государства.
Для Австро-Венгрии, выстроенная региональная система мероприятий по обеспечению безопасности которой оказалась уничтожена прошедшими Балканскими войнами, убийство в Сараеве не было предлогом для осуществления очередного акта проводимой ею ранее политики территориальных захватов. Оно оказалось поворотным событием, наполненным
