Бельгия

Французская военная стратегия сочетала наступательные действия на русском театре с оборонительными на собственных границах. В случае Германии полюса поменялись местами. Необходимость сражаться на двух фронтах вынуждала немецких стратегов добиваться решительной победы сначала на одном фронте, а затем на другом. Удар на запад был объявлен приоритетом, потому что именно здесь немцы ожидали встретить наиболее решительное и эффективное сопротивление. Тем временем на восточном фронте планировалось оставить лишь силы сдерживания, чтобы встретить наступление русских. Баланс между восточным и западным контингентами изменился в последние годы перед войной, поскольку Мольтке пытался противостоять угрозе, исходящей от наращивания российской военной мощи и улучшения инфраструктуры, но основная логика плана оставалась прежней: Германия первой нанесет мощный удар на западе и уничтожит своего западного противника, прежде чем повернуться лицом к своему врагу на востоке. С 1905 года немецкие стратеги предполагали, что военный успех на западе будет возможен только в том случае, если Германия нанесет удар по Франции через нейтральные Люксембург и Бельгию. Движение войск будет проходить по двум коридорам по обе стороны от Арденнского леса: один ведет через Люксембург, а другой протискивается мимо языка голландской территории, известного как Маастрихтский выступ, и пересекает Южную Бельгию. Широкая концентрированная атака пяти армий на север Франции должна была обойти укрепленные районы вокруг Вердена, Нанси, Эпиналя и Бельфора, что позволило бы немецким армиям угрожать Парижу с северо-востока и тем самым быстро добиться победы в конфликте на западе.

Мольтке и его подчиненные в Генеральном штабе рассматривали этот план наступления как явственное выражение бесспорной военной необходимости. Не было разработано никаких альтернативных планов, которые могли бы дать гражданскому руководству возможность выбирать варианты. Единственный альтернативный сценарий, план Восточной кампании, который предусматривал мобилизацию против одной только России, был отправлен в архив в 1913 году. Военное руководство было абсолютно безразлично к политическим последствиям, которые нарушение бельгийского нейтралитета могло иметь для дипломатической свободы маневра Германии во время критической фазы кризиса между миром и войной. Историки справедливо критиковали жесткость немецкого военного планирования, видя в нем плоды политической системы, в которой армия преследовала свои собственные мечты об «абсолютном уничтожении», свободном от гражданского контроля или надзора[1700]. Но за этим стояли также взвешенные аргументы в пользу сужения вариантов действий: все более взаимозависимые оборонительные механизмы внутри франко-российского альянса делали войну на один фронт практически немыслимой – отсюда и отказ от плана Восточной кампании. И немецкие военные (в отличие от своих французских коллег и немецких гражданских лидеров) не придавали большого значения опасности британской интервенции, которую большинство немецких стратегов считали нецелесообразной в военном отношении – еще одна критическая ошибка, результат отсутствия стратегического и политического воображения.

По мере того как приближалось 1 августа – день начала немецкой мобилизации, – политики в Берлине смогли совершить еще две эпических ошибки. Исполнение западного плана требовало немедленного и решительного вторжения в Бельгию. Об отсрочке оккупации не может быть и речи, утверждал Мольтке, потому что завершение бельгийцами оборонительных мероприятий в укрепленном Льеже и вокруг него заблокировало бы продвижение немцев и стоило бы им огромных потерь. Однако немедленные военные действия были проблематичны с политической точки зрения. Если бы Германия перед пересечением бельгийской границы выждала, пока ее силы действительно будут сосредоточены и готовы к атаке, у бельгийской и французской армий появилось бы больше времени на укрепление своей обороны. С другой стороны, Грею и его коллегам было бы гораздо труднее (хотя, вероятно, и не невозможно) обосновать необходимость интервенции. Противники Грея могли бы иметь возможность указывать на то, что это Россия и (соответственно) Франция, а не Германия, форсировали темп; британские сторонники интервенции были бы лишены одного из самых действенных аргументов. Осознавая это, адмирал Тирпиц, как военный моряк понимавший важную роль Великобритании в войне, позже задал гневный вопрос: «Почему мы не стали ждать?»[1701]

Предъявление ультиматума бельгийскому правительству 2 августа стало еще одной катастрофической ошибкой. Учитывая уже принятое решение нарушить бельгийский нейтралитет и острую потребность в скорости, было бы лучше (с точки зрения Германии) просто вторгнуться на территорию Бельгии и пересечь ее, находя оправдания на ходу и разбираясь с этим вопросом впоследствии как с fait accompli (свершившимся фактом), предложив возмещение. Это было именно то, чего британское правительство ожидало от Германии. И министры кабинета Асквита, в том числе Черчилль, неоднократно выражали мнение, что Великобритания не обязательно будет рассматривать транзит Германии через Бельгию как повод для войны, если немцы будут оставаться к югу от линии Самбре-Маас и, таким образом, держаться подальше от стратегически чувствительного региона вокруг Антверпена и устья Шельды.

Немецкие гражданские лидеры, с другой стороны, не видели альтернативы ультиматуму, поскольку это казалось им единственным возможным способом заключить какую-то сделку с Брюсселем и тем самым уберечься от вступления в войну Британии. Ультиматум, составленный Мольтке 26 июля, и затем отредактированный министерством иностранных дел в Берлине, был сформулирован как апелляция к разумной оценке бельгийским правительством собственных национальных интересов в свете огромного дисбаланса в военных силах. Текст открывался заявлением о том, что немцы уверены, что французское нападение через территорию Бельгии неизбежно, и что правительство Германии сочло бы предметом «глубокого сожаления, если бы Бельгия восприняла как акт враждебности по отношению к ней самой тот факт, что меры противников Германии вынуждают Германию, для ее собственной защиты, вступить на территорию Бельгии». Затем последовал ряд пунктов: Германия (пункт 1) гарантирует целостность всей территории и владений Бельгии, (пункт 2) освободит территорию Бельгии, как только военные действия будут завершены, и (пункт 3) покроет все бельгийские расходы и ущерб денежной компенсацией. Однако если Бельгия выступит против немецких войск (пункт 4), «Германия, к ее сожалению, будет вынуждена рассматривать Бельгию как врага». Но если бы этого исхода удалось избежать, «дружеские узы, связывающие два соседних государства», «стали бы сильнее и прочнее»[1702].

Два существенных изменения были внесены в текст ультиматума в последнюю минуту. Во-первых, крайний срок, назначенный для бельгийского ответа, был сокращен с двадцати четырех до двенадцати часов по просьбе Мольтке, который стремился действовать как можно быстрее. Во-вторых, пункт, предполагавший, что бельгийцы могли, если бы они сохранили «дружеское отношение», ожидать территориальной компенсации «за счет Франции», был удален из текста, потому что министерству иностранных дел внезапно пришло в голову, что это вполне может привести в ярость Британию, причем даже больше, чем предполагаемое нарушение бельгийского суверенитета. То, что Бетман вначале не осознал этого, многое говорит о качестве его оценки политической ситуации в разгар кризиса[1703].

С того момента, как немецкий посланник Белов-Салеске передал ноту Давиньону, министру иностранных дел Бельгии, все начало развиваться в неблагоприятном для немцев ключе. Если бы Мольтке просто прошел маршем через южную часть Бельгии, можно было бы апеллировать к необходимости вторжения с точки зрения военной целесообразности. Но ультиматум вынудил бельгийское правительство сформулировать свою принципиальную точку зрения на нарушение суверенитета их страны до начала предполагаемых действий. Задача сделать это выпала на долю бельгийского короля и главу бельгийского правительства графа Шарля де Броквиля. Де Броквиль взял с собой французский перевод текста, когда отправился во дворец в 8 часов вечера. Не могло быть никаких сомнений в том, какова будет реакция. Бельгийский король славился своей прямолинейностью и решительностью, а де Броквиль был благородным старомодным бельгийским патриотом. Оба они восприняли эту ноту как оскорбление чести Бельгии – как они могли поступить иначе? Час спустя, в 9 часов вечера, ультиматум Германии был обсужден Советом министров, а затем Советом Короны, на котором к портфельным министрам присоединились несколько видных государственных деятелей с титульными министерскими званиями. Дебатов не было – с самого начала было ясно, что Бельгия будет сопротивляться. Уже стемнело, министерство иностранных дел закончило составлять ответ впечатляющего достоинства и ясности, завершающийся возвышенным отказом от предложений Германии: «Бельгийское правительство, если бы оно приняло представленное ему предложение, пожертвовало бы честью нации и одновременно предало бы свой долг перед Европой»[1704].

Утром 3 августа тексты ультиматума и бельгийского