путем отказа от поддержки одной из сторон или попытку выиграть время для военных приготовлений. Он боролся со сложившимся пониманием Тройственной Антанты – пониманием, которое он сам в разные моменты разделял и формулировал. Его явно нервировало, по крайней мере, на данном этапе, что чужой конфликт в отдаленном углу Юго-Восточной Европы мог быть использован как спусковой крючок для общеевропейской войны, хотя ни одна из трех держав Антанты не подвергалась ни прямому нападению, ни угрозе нападения. Грей в конечном итоге остался верен «Антантизму», который он проводил с 1912 года, но эти моменты метаний и сомнений напоминают нам об усложняющей все особенности июльского кризиса, а именно о том, что горький выбор между противоположными вариантами разделял не только партии и кабинеты, но и заставлял метаться ключевые фигуры, принимавшие судьбоносные решения.

Злоключения Поля Камбона

Это были худшие дни в жизни Поля Камбона. С того момента, как Камбон узнал об австрийской ноте Белграду, он был уверен, что европейская война неизбежна. Хотя он иногда был критически настроен относительно политики Пуанкаре о принятии на себя обязательств перед Россией в случае войны на Балканах, теперь он придерживался точки зрения, что франко-российский союз должен занять твердую позицию перед лицом австрийской угрозы Сербии. Он действительно покинул Лондон во второй половине дня 25 июля, чтобы проинструктировать неопытного исполнявшего обязанности министра иностранных дел Бьенвеню-Мартина. Вероятно, именно благодаря подсказке Камбона исполняющий обязанности министра дал твердый ответ немецкому послу, который так обрадовал Пуанкаре, когда он узнал об этом, находясь на море 28 июля[1668].

Для Камбона, как и для Вильгельма, все зависело от Британии. «Если британское правительство возьмет все это сегодня в свои руки, мир может быть сохранен», – сказал он 24 июля журналисту Андре Жеро[1669]. На встрече с Греем рано утром 28 июля он выдвинул тот же аргумент: «если однажды предположить, что Британия будет безусловно стоять в стороне от европейской войны, шансы на сохранение мира окажутся в значительной степени под угрозой»[1670]. Здесь снова слышен тот рефлекторный отказ от ответственности, возлагающий бремя выбора между миром и войной на плечи кого-то другого. В таком прочтении теперь ответственность за сохранение мира несла Британия, ставившая свою огромную военно-морскую и торговую мощь в противовес Берлину, тем самым удерживая его от поддержки своего союзника. В течение многих лет Камбон твердил своим политическим руководителям, что они могут полностью положиться на британскую поддержку.

И вот он оказался в незавидном положении. Вообще говоря, намечалась не строго оборонительная война, а война, в которой Франция была призвана поддержать вмешательство России в балканский конфликт – обязательство, по поводу которого он сам ранее выражал озабоченность. Французское правительство сделало все возможное, чтобы компенсировать этот изъян, скрупулезно избегая любых агрессивных мер против Германии: утром 30 июля Совет министров в Париже согласился, что французские передовые войска займут позиции вдоль линии от Вогезских гор до Люксембурга, но не будут подходить к границе ближе, чем на десять километров. Идея заключалась в том, чтобы избежать любой возможности пограничных стычек с немецкими патрулями и убедить Лондон в мирном характере французской политики. Считалось, что моральный эффект и пропагандистская ценность такой демилитаризованной зоны перевешивают военные риски. Лондон был немедленно уведомлен через Камбона о новой политике[1671]. Но факт остается фактом: Великобритания не была, как неоднократно указывал Грей, участником того альянса, который якобы вынуждал Францию вмешиваться в этот конфликт, и при этом она не была официально уведомлена об условиях этого альянса. Ни Россия, ни Франция не подвергались нападению или прямой угрозе нападения. Для Камбона было естественно убеждать Грея в том, что Франция «обязана помочь России в случае нападения на нее», но на данный момент не было никаких указаний на то, что Австрия или Германия намеревались напасть на Россию[1672]. Не выглядело также и вероятным, что британское заявление о намерении вмешаться в конфликт удержит центральные державы от политики, которую они начали проводить без консультаций с Великобританией.

В основе этого затруднительного положения лежало расхождение во взглядах, уходящее корнями глубоко в историю англо-французской Антанты. Камбон всегда неявно полагал, что Великобритания, как и Франция, рассматривала Антанту как инструмент для уравновешивания и сдерживания Германии. Он не понимал, что для британских политиков Антанта служила более масштабным целям. Она была, среди прочего, средством защиты от угроз для рассредоточенных территорий Британской империи, исходящих от сил, находящихся в выгодном положении, чтобы иметь возможность причинить им вред, а именно от России. Одна из возможных причин неверного понимания Камбоном британской политики заключалась в том, что он стал слишком сильно зависеть от заверений и советов постоянного заместителя министра сэра Артура Николсона, который был страстным сторонником укрепления отношений с Россией и Францией и хотел бы видеть, как они перерастут в полноценный действующий союз. Но Николсон, хотя и был влиятельным чиновником, не был главным политиком в Лондоне, и его взгляды все больше расходились со взглядами группы Грея, которая становилась все более недоверчивой к политике России и все более открытой для более прогерманского (или, по крайней мере, менее антигерманского) курса[1673]. Это классический пример того, как трудно было даже самым информированным современникам читать намерения союзников и врагов.

Расхождения в геополитических взглядах были усилены глубокой антипатией британского политического истеблишмента к любым формам связывающих обязательств, усугубляемой глубокой враждебностью по отношению к России, особенно среди ведущих либеральных радикалов. Таким образом, Сердечная Антанта стала представлять для двух партнеров две совершенно разные вещи[1674]. На протяжении всего существования союза министерство иностранных дел «стремилось свести к минимуму потенциал Антанты, в то время как набережная Орсе стремилась максимально использовать все ее возможности»[1675]. И все эти диссонансы были усилены двумя людьми, олицетворявшими Антанту в Лондоне – Эдвардом Греем и Полем Камбоном, первый настороженный, уклончивый и в принципе безучастный к проблемам Франции и Европы, второй – гипертрофированный патриот Франции, всецело посвятивший себя Антанте, которая была и осталась венцом не только его политической карьеры, но и его политической жизни.

Грей тоже действовал в узких рамках. 27 июля его предложению об интервенции не удалось заручиться поддержкой кабинета министров. Он снова потерпел неудачу через два дня, когда его просьбу об официальном обещании помощи Франции поддержали только четыре его коллеги (Асквит, Холден, Черчилль и Крю). Это было заседание, на котором кабинет отверг предположение о том, что статус Великобритании как страны, подписавшей бельгийский договор о нейтралитете 1839 года, обязывает ее противодействовать германскому вторжению с помощью военной силы. Радикалы утверждали, что обязательство соблюдать договор возлагается не на Великобританию, а на все подписавшие его державы. Кабинет решил, что, если возникнет подобный вопрос, решение будет «политическим, а не юридическим обязательством»[1676]. И французы, и русские настаивали на том, что только четкое заявление о британской солидарности с англо-французским союзом убедит Германию и Австрию «пойти на попятную»[1677]. При этом Грей находился под сильным давлением своих ближайших друзей – Николсон и Айра Кроу подталкивали его к декларации солидарности с государствами Антанты. В меморандуме от 31 июля Кроу предоставил Грею аргументы для использования против его оппонентов в кабинете министров. Возможно, писал он, у нас нет никаких юридических обязательств перед Францией, но «моральные» обязательства Британии перед своим «другом» по другую сторону пролива, несомненно, неоспоримы:

Аргумент о том, что нас с Францией не связывает никаких письменных гарантий, абсолютно справедлив. Не существует никаких договорных обязательств. Но Антанта была создана, спаяна, подвергнута испытаниям и вышла из них с честью, чтобы оправдать веру в то, что она держится на установленных моральных узах. Вся политика Антанты не будет иметь никакого смысла, если она не означает, что в случае конфликта Англия поддержит своих друзей. Это благородное ожидание должно быть оправданно. Мы не можем отказаться от этого, не подвергнув наше доброе имя серьезной критике[1678].

Николсон, напротив, сосредоточился на Бельгии и британском обязательстве защищать ее нейтралитет. Но условия, при которых группа Грея проводила политику в прошлом, прекратили существование. Эпицентр процесса принятия