После утреннего заседания кабинета министров 1 августа Грей объяснил потрясенному Камбону, что кабинет просто выступил против любого вмешательства в конфликт. Камбон объявил, что не станет передавать это послание в Париж. Он просто заявит, что никакого решения не было принято. Но решение было принято, – парировал Грей. – Кабинет министров решил, что британские интересы недостаточно затронуты, чтобы оправдать отправку экспедиционных сил на континент. В отчаянии французский посол сменил аргументацию: он напомнил Грею, что в соответствии с условиями военно-морского соглашения 1912 года Франция вывела из своих северных портов военный флот, фактически доверив безопасность своего побережья британскому Королевскому флоту. Даже при отсутствии формального союза, – умолял он, – «разве у Британии нет морального обязательства помочь нам, по крайней мере, оказать нам помощь вашим флотом, раз уж по вашему совету мы отослали свой прочь?» Довольно странно, что Камбон должен был подать эту идею Грею, но аргумент пришелся последнему по душе. Министр иностранных дел признал, что нападение Германии на побережье Франции или нарушение Германией бельгийского нейтралитета может изменить настрой британского общественного мнения. Важнее, впрочем, было его обязательство на следующий день поднять вопрос о французском побережье в кабинете министров. Камбон вышел от Грея белый, как полотно, и практически в слезах. В комнате послов, рядом с офисом Грея, его встретил Николсон, который под руку довел его до стула, пока французский посол бормотал: «Они собираются бросить нас. Бросить нас»[1679].

Британия вмешивается

На самом деле положение было не таким ужасным, как представлялось Камбону. Но в кризисной ситуации первых дней августа 1914 года эмоции зашкаливали. Страх Камбона, что Францию бросят на произвол судьбы, и страх Грея, что его вытащат на свет до того, как у него появится время заручиться поддержкой его политики, вызвали обострение и поляризацию заявлений. Если рассматривать их вне контекста, мы придем к неправильному пониманию основных реалий ситуации. На самом деле баланс уже незаметно сдвигался в пользу британской континентальной интервенции. 29 июля кабинет министров удовлетворил просьбу Черчилля, как Первого лорда Адмиралтейства, о мобилизации флота в качестве меры предосторожности. В тот вечер Асквиту удалось передать Черчиллю «жестким взглядом» и «неразборчивым бурчанием» свое молчаливое согласие на развертывание флота на военных базах. 1 августа, не добившись согласия кабинета (но с безоговорочного одобрения премьер-министра), Черчилль мобилизовал флот.

В то же время консервативная оппозиция начала всерьез лоббировать интервенцию. Пресса тори уже начала выступать за британское вмешательство. В то время как Manchester Guardian, Daily News и Standard, рупоры либералов, выступали за политику нейтралитета, Times, ведущая газета тори, требовала твердой и решительной позиции в противостоянии Австрии и Германии и участия страны в надвигающейся континентальной войне. А за кулисами происходящего директор отдела военных операций (военной разведки), сэр Генри Уилсон, твердый сторонник интервенции, которого в эти дни часто видели спешащим в посольство Франции из министерства иностранных дел и обратно, предупредил руководство консерваторов о том, что велика опасность, что Великобритания покинет Францию на произвол судьбы.

1 августа, вскоре после визита Камбона к Грею, французскому послу нанес визит депутат от консерваторов Джордж Ллойд. Камбон все еще был в ярости: что, спрашивал он, стало с англо-французскими военно-морскими договоренностями или соглашениями между генеральными штабами, предполагавшими политику взаимной безопасности? А как насчет многочисленных заверений в британской поддержке в последние годы? «Все наши планы были выработаны совместно, – восклицал посол. – Наши штабы согласовали программу совместных действий. Вы видели все наши военные планы и приготовления»[1680]. Преодолев временный приступ отчаяния, Камбон умело наступал на своего собеседника. Министерство иностранных дел, говорил он, фактически возложило вину за собственное бездействие на консервативную оппозицию, заявляя, что на тори нельзя полагаться в поддержке любой инициативы, которая может привести к войне. Ллойд категорически отрицал это и покинул французское посольство твердо решив мобилизовать консервативное лобби, выступающее за интервенцию. Поздно вечером в доме Остина Чемберлена состоялась встреча, и к десяти часам следующего дня (2 августа) группа видных консерваторов, включая Лэнсдауна и Бонара Лоу, лидеров консерваторов в обоих палатах парламента, согласилась на поддержку активных действий. Асквиту было отправлено письмо, в котором кроме сообщения о том, что оппозиция поддержит интервенцию, содержалось предупреждение, что принятие решения о нейтралитете не только нанесет ущерб репутации страны, но и подорвет ее безопасность[1681].

Однако решающая битва, конечно, должна была состояться в кабинете министров. Здесь уверенный консенсус по-прежнему был на стороне невмешательства. Большинство с подозрением относились к Антанте с Францией и глубоко враждебно относились к Конвенции с Россией[1682]. «Каждый хочет остаться в стороне», – писал Асквит Венеции Стэнли 31 июля[1683]. По крайней мере, три четверти членов кабинета, как позднее вспоминал Черчилль, были полны решимости не допустить втягивания в «европейскую ссору», если только сама Британия не подвергнется нападению, «что казалось маловероятным»[1684]. И антиинтервенционисты могли, вполне справедливо, заявлять о поддержке со стороны банковских и коммерческих кругов – 31 июля делегация финансистов Сити посетила Асквита, чтобы предостеречь его от участия Великобритании в европейском конфликте.

Заседание кабинета министров утром 1 августа показало поляризацию мнений и прояснение позиций. Морли и Саймон возглавили группу противников интервенции, призывая к заявлению «здесь и сейчас», что «ни при каких обстоятельствах» британское правительство не даст согласия на участие в войне. Черчилль, напротив, был «очень воинственен» и требовал «немедленной мобилизации». Грей, казалось, готов был уйти в отставку, если кабинет проголосует за нейтралитет. Позиция Холдена была «расплывчата» и «туманна»[1685]. Кабинет принял решение против немедленного развертывания британских экспедиционных сил на континенте – решение, против которого не выступили ни Грей, ни другие либеральные империалисты (именно это решение повергло Поля Камбона в отчаяние). Джон Морли был настолько уверен в окончательном принятии позиции нейтралитета, что похвастался победой «партии мира» перед Черчиллем, заявив: «Мы все-таки побили вас»[1686].

И все же к концу следующего дня – в воскресенье 2 августа – британское правительство предприняло ключевые шаги в направлении интервенции. На первом заседании кабинета министров в тот день, с одиннадцати утра до двух часов дня, Грей был уполномочен сообщить французскому послу, что, если немецкий флот пересечет Северное море или войдет в Ла-Манш, чтобы нарушить свободу французского судоходства или атаковать французское побережье, британский флот окажет ему полную защиту. Уолтер Ренсимен, министр сельского хозяйства и рыболовства, позже описал это как «Кабинет министров, который решил, что война с Германией неизбежна»[1687]. На более позднем заседании, длившемся с половины седьмого до восьми вечера, было решено, что «существенное нарушение» бельгийского нейтралитета «заставит нас принять соответствующие меры»[1688]. Было понятно, что это последнее обязательство неизбежно повлечет за собой интервенцию, поскольку немцы ясно дали понять британскому правительству, что они намерены наступать на Францию через Бельгию. Признавая, что это означает зловещее предзнаменование для всех сторонников нейтралитета, Бернс объявил о своей отставке после первого заседания, в конце второго виконт Джон Морли также уведомил о своей скорой отставке. «Партия мира» была повержена.

Как оказался возможен такой внезапный драматический поворот? Отвечая на этот вопрос, следует, во-первых, отметить мастерство, с которым интервенционисты определяли условия дискуссии. Член кабинета Герберт Сэмюэл помог сформировать повестку, поставив перед двумя заседаниями два вопроса, во-первых, о немецкой бомбардировке французского побережья и, во-вторых, о «существенном нарушении» бельгийского нейтралитета, как о потенциальных спусковых механизмах британского вооруженного ответа. Отчасти привлекательность этих двух предположений как повода к интервенции заключалась в том, что они были сформулированы таким образом, чтобы гарантировать, что именно «действия Германии, а не наши» приведут к «катастрофе»[1689]. Грей в сильном волнении заявил на утренней встрече 2 августа, что Великобритания несет моральную ответственность за поддержку Франции в грядущем конфликте, добавив, что «мы заставили Францию полагаться на нас, и если мы не поддержим ее в ее агонии,