Но чего собирался достичь Грей? В его противоречивых заявлениях Лихновскому, Камбону и британским коллегам в течение 1 августа настолько сложно найти систему, что попытка разобраться в этом вызвала отдельную поддискуссию в литературе о причинах войны. 29 июля Грей предупредил Лихновского, что Британия может быть вынуждена принять неотложные меры, если Германия и Франция будут вовлечены в войну – это было тем самым предупреждением, которое вызвало гневные замечания кайзера о «негодяях» и «подлых лавочниках»[1655]. При этом 31 июля он также предупредил своего посла в Париже Берти, что нельзя ожидать, чтобы британская общественность поддержала вмешательство в конфликт, столь далекий от собственных интересов его страны[1656]. Возможно, Грей действительно предлагал перспективу британского нейтралитета Лихновскому – это означало бы, что на самом деле со стороны Лихновского не было неправильного понимания его намерений[1657]. При таком прочтении заявление о «недопонимании» становится для Грея способом выбраться из той неразберихи, в которую он попал. Или, возможно, он пытался подстраховаться, будучи не уверен, одобрит ли британский кабинет его политику поддержки Франции. Если бы они этого не сделали, то предложение о нейтралитете, по крайней мере, обеспечило бы Великобритании возможность, с помощью которой можно было бы получить различные гарантии Германии (например, обещание воздержаться от упреждающего нападения на Францию)[1658]. Или, вероятно, Грей вовсе не был сторонником политики нейтралитета, но ненадолго попал под давление со стороны своего либерального-империалистического союзника лорда-канцлера Холдена – необходимо было найти способ предотвратить или отсрочить начало военных действий между Францией и Германией, чтобы было время лучше подготовить и обучить британский экспедиционный корпус. Беспокойство по поводу растущей хрупкости международных финансовых рынков в последнюю неделю июля также могло заставить его задуматься[1659].

Какую бы точку зрения мы ни выбрали – и разногласия между историками говорят сами за себя – очевидно, что неясность действий Грея была на грани открытого противоречия. Предложить британский нейтралитет, особенно перед лицом угрозы континентальной войны с участием Франции, означало бы грубый отказ от той позиции, которую министр иностранных дел занимал ранее, – действительно настолько разительный, что трудно поверить, что это действительно было его намерением. С другой стороны, предложение о том, чтобы Франция и Германия избегали столкновения, поддерживая вооруженное противостояние, получило недвусмысленное отражение в документах. В телеграмме, отправленной Берти 1 августа в 17:25, Грей сам написал, что он предложил германскому послу, чтобы «после мобилизации на западной границе французская и немецкая армии оставались на своих позициях, и ни одна из них не пересекала границу, пока другая не сделает этого. Я не могу сказать, согласуется ли это с обязательствами Франции в рамках ее альянса»[1660]. Но даже это предложение было странным, поскольку оно основывалось на предположении, что Франция готова отказаться от союза с Россией, над укреплением которого Пуанкаре и его коллеги так много работали последние годы. В лучшем случае это предполагает очень слабое понимание реальности более широкой политической и военной ситуации. Как бы то ни было, вскоре Берти призвал Грея прийти в себя, выразив свое возмущение и разочарование предположениями министра иностранных дел в удивительно дерзком и резком ответе:

Я не могу себе представить, что в случае, если Россия, будучи в состоянии войны с Австрией, подвергнется нападению со стороны Германии, занятие нейтральной позиции будет соответствовать обязательствам Франции по отношению к России. Если Франция примет обязательство оставаться нейтральной, немцы сначала атакуют русских, а если они их победят, то обернутся против французов. Могу ли я попросить Вас уточнить, каковы обязательства французов в рамках франко-русского альянса?[1661]

Как мы знаем, такой необычный вариант действий не случился. Сам Грей оставил его еще до того, как едкая записка Берти достигла стола министра иностранных дел. Одно мы знаем наверняка: в эти дни Грей действовал под колоссальным давлением. Он очень мало спал. У него не было возможности узнать, поддержит ли кабинет его интервенционистскую политику, и когда, и на него осуществляли разнообразное давление противники интервенции в его собственном правительстве (которые все еще контролировали большинство в кабинете) и сторонники интервенции из консервативной оппозиции.

Еще одним источником давления, который может помочь объяснить уловки 1 августа, был приказ России о мобилизации от 30 июля. Поздно вечером 31-го числа посольство Германии проинформировало Лондон, что в ответ на российскую мобилизацию Берлин декларирует Состояние неминуемой угрозы войны и объявляет, что, если Россия немедленно не отменит свой приказ о всеобщей мобилизации, Германия будет обязана мобилизовать собственные силы, что, в свою очередь, «означает войну»[1662]. Эта новость вызвала тревогу в Лондоне. В 1:30 премьер-министр Герберт Асквит и личный секретарь Грея сэр Уильям Тиррелл на такси помчались в Букингемский дворец, чтобы разбудить короля и уговорить его отправить телеграмму Николаю II с призывом остановить русскую мобилизацию. Позже Асквит так описал эту сцену:

Бедного короля вытащили из постели, и одним из моих самых удивительных приключений (а как вы знаете, у меня их было немало) было сидеть перед ним (он был в коричневом халате поверх ночной рубашки и с явными признаками того, что его оторвали от «сладкого сна») и зачитывать вслух сообщение и уже составленный черновик ответа. Все, что он предложил, это сделать его более личным и прямым – вставив слова «Мой дорогой Ники» и добавив в конце подпись «Джорджи»![1663]

Дипломатическая активность усилилась с рассветом.

Мы можем рассматривать влияние новостей из Санкт-Петербурга в свете того, что нам известно об амбивалентности взглядов министерства иностранных дел на Россию в последние месяцы перед разразившимся июльским кризисом. Как мы видели, Грей и Тиррелл какое-то время переосмысливали отношения с Россией. В свете продолжающегося давления России на Персию и другие периферийные имперские территории, велись разговоры об отказе от англо-русской конвенции в пользу более открытой политики, которая не обязательно исключает какое-либо сближение с Германией. Это так и не стало политикой министерства иностранных дел, но новость о том, что русская мобилизация только что вызвала контрмеры Германии, по крайней мере, на какое-то время выдвинула на первый план российский аспект нарастающего кризиса. Британские политики не проявляли особого интереса или сочувствия к сербам. Это была война на востоке, подожженная проблемами, далекими от занимавших официальный Уайтхолл. Вызвало ли это у Грея опасения относительно балканского сценария начала конфликта?

Утром 29 июля Грей напомнил Камбону (к большому ужасу последнего), что Франция позволяет «втянуть себя в драку за дело, которое ее не затрагивает, но в которой, связанная своим союзом, соблюдая свою честь и интересы, она будет вынуждена участвовать»; Британия, напротив, «свободна от каких-либо обязательств, и правительство будет принимать решения в соответствии с британскими интересами». «Наша идея, – добавил Грей, – всегда заключалась в том, чтобы избежать втягивания в войну из-за балканского вопроса»[1664]. Двумя днями позже, после известия об объявлении Берлином ZDG, он повторил тот же аргумент, настаивая, вопреки утверждениям Камбона, что нельзя сравнивать нынешний кризис с Агадирским 1911 года, когда Британия пришла на помощь Франции, потому что «в данном случае Франция втягивается в конфликт, который не имеет к ней никакого отношения»[1665]. Когда Камбон выразил глубокое разочарование подобным ответом и спросил, будет ли Великобритания готова помочь Франции, если Германия нападет на нее, Грей выразился еще более резко: «Согласно последним известиям, Россия объявила тотальную мобилизацию своих армии и флота. Это, как мне кажется, спровоцирует кризис и создаст впечатление, что мобилизация в Германии является ответной мерой на действия России»[1666]. Только в свете такого взгляда на события может показаться логичным предложить устроить нейтральное противостояние войск на германо-французской границе, в то время как Россия, брошенная ее союзником, в одиночку сражалась бы против Германии и Австрии на востоке. «Если Франция не смогла воспользоваться всеми преимуществами этого [предложения], – сообщал во второй половине дня 1 августа Грей Камбону, – то только потому, что она связана союзом, в котором мы не были участниками и условий которого мы не знали»[1667]. Когда Грей писал эти слова, он имел в виду гораздо больше, чем просто попытку охладить кризис