Нам нужно позаботиться о локализации конфликта между Австрией и Сербией. Возможно ли это, будет зависеть, в первую очередь, от России и, во вторую – от влияния других участников Антанты. […] Я не желаю превентивной войны, но, если битва начнется, мы не посмеем уклониться.[1613]

Здесь мы снова видим тот общий настрой, который ясно различим в рассуждениях почти всех участников этого кризиса: воспринимать себя как действующего под гнетом непреодолимых внешних сил, при этом вся ответственность за выбор между миром и войной неизменно возлагается на плечи противника.

Своей поддержкой претензий Австро-Венгрии и блаженной уверенностью в возможности локализации конфликта немецкие лидеры внесли свой вклад в развитие кризиса. И все же ничто в том, как они реагировали на события лета 1914 года, не предполагает, что они рассматривали кризис как долгожданную возможность приступить к реализации давно разработанного плана развязывания превентивной войны с соседями. Напротив, Циммерманн, Ягов и Бетман на удивление не сразу осознали масштабы разворачивающейся вокруг них катастрофы. 13 июля Циммерманн был по-прежнему уверен, что «большого европейского конфликта» не будет. Даже 26-го числа высокопоставленные сотрудники министерства иностранных дел все еще считали, что и Франция, и Англия предпочтут держаться подальше от любого конфликта на Балканах. Далекие от того, чтобы руководить развитием ситуации, немецкие политики, напротив, тщетно пытались удержаться в русле стремительно развивавшихся событий. В решающие дни кризиса Ягова поражало «нервное, нерешительное, напуганное» поведение руководства, «неадекватное ответственности их высоких постов», в то время как Бетман напоминал Тирпицу «утопающего»[1614].

В эти жаркие июльские недели кайзер ходил на яхте вдоль побережья Скандинавии. Длительные морские путешествия, в основном по Балтике, давно стали неотъемлемой частью летнего календаря Вильгельма II. Они позволяли ему избавиться от напряжения, путаницы и чувства бессилия, преследовавшего его в Берлине. На борту королевской яхты «Гогенцоллерн», в окружении подхалимов, которых всегда участвовали в развлечениях кайзера, он мог быть повелителем всего, что попадало в его поле зрения, и дать волю безудержным устремлениям своего характера. После нескольких приятных дней регаты в Киле, сопровождавшихся веселым братанием с офицерами британского Королевского флота, Вильгельм отплыл в норвежский прибрежный город Балхольм, где встал на якорь до 25 июля. Именно отсюда, 14 июля, он направил первый личный ответ на послание Франца Иосифа с просьбой о немецкой помощи. В письме подтверждались ранее высказанные заверения в поддержке и осуждались «сумасшедшие фанатики», чья «панславянская агитация» угрожала дуалистической монархии, но, что интересно, в нем не упоминалось участие в войне. Вильгельм заявил, что, хотя он должен «воздерживаться от высказывания своих взглядов на вопросы о текущих отношениях между Веной и Белградом», он считает «моральным долгом всех цивилизованных государств» противодействовать антимонархической «пропаганде этого преступления» с помощью «всех доступных инструментов власти». Однако оставшаяся часть письма относилась исключительно к дипломатическим инициативам по предотвращению возникновения в регионе антиавстрийской «Балканской лиги под патронажем России». Письмо завершалось наилучшими пожеланиями императору скорей оправиться после тяжелой утраты[1615].

Комментарии кайзера на государственных документах, которые доходили до него, пока он находился на яхте, показывают, что, как и многие ведущие политические и военные фигуры в Берлине, он с нетерпением ждал решения от Вены[1616]. Его больше всего беспокоило то, что если пройдет слишком много времени, это приведет или к потере преимуществ от наличия международного сочувствия Австрией и возмущения по поводу преступления в Сараево или к тому, что австрийцы вообще потеряют самообладание. Примерно 15 июля он был рад услышать то, что «энергичное решение» неизбежно. Его единственное сожаление заключалось в дальнейших задержках перед тем, как ультиматум Австрии будет передан Белграду[1617].

Однако 19 июля Вильгельм был потрясен (и находился «в состоянии сильного беспокойства») телеграммой, поступившей на борт «Гогенцоллерна» от статс-секретаря по иностранным делам Ягова. Телеграмма не содержала ничего принципиально нового, кроме предупреждения о том, что вручение ультиматума теперь намечено на 23 июля, и что необходимо принять меры, чтобы с кайзером гарантированно можно было связаться «в случае, если непредвиденные обстоятельства сделают принятие важнейших решений [о мобилизации] неизбежным», но это открыло перед Вильгельмом потенциальные масштабы вырисовывавшегося кризиса[1618]. Он немедленно издал приказ, согласно которому Флот открытого моря должен отменить запланированный визит в Скандинавию и вместо этого оставаться на месте в состоянии готовности к немедленному выходу. Его беспокойство было объяснимо, учитывая, что британский флот в это время находился в процессе пробной мобилизации и, таким образом, был в высокой боевой готовности. Но Бетман и Ягов справедливо считали, что это просто вызовет лишние подозрения и усугубит кризис, препятствуя британской демобилизации. 22 июля они отклонили указ Вильгельма и приказали, чтобы визит в Норвегию проходил в соответствии с планом. На этом этапе дипломатические приоритеты все еще перевешивали стратегические соображения[1619].

Несмотря на растущее напряжение, Вильгельм оставался уверенным в том, что общего кризиса можно избежать. Получив копию текста австрийского ультиматума Белграду, он прокомментировал: «Ну, что тут сказать, наконец-то, это твердое заявление», – Вильгельм, очевидно, разделял широко распространенное в его окружении мнение, что австрийцы в конечном итоге откажутся от противостояния Сербии. Когда адмирал Мюллер предположил, что ультиматум означает неизбежность войны, кайзер энергично возразил. Он настаивал, что сербы никогда не пойдут на риск войны против Австрии. Мюллер истолковал это – как оказалось, правильно, – как признак того, что кайзер был психологически совершенно не готов к военному осложнению и спрячется, как только осознает, что война стала реальной неизбежностью[1620].

Вильгельм вернулся в Потсдам вечером 27 июля. Рано утром на следующий день он впервые прочел текст сербского ответа на венский ультиматум, предъявленный пять дней назад. Его реакция была, мягко говоря, неожиданной. Он написал на своем экземпляре сербского ответа: «Отличный результат для сорока восьми часов [на ответ]. Это больше, чем мы могли ожидать! Но это устраняет всякую необходимость в войне». Он был удивлен, узнав, что австрийцы уже издали приказ о частичной мобилизации: «Я бы никогда не отдал приказ о мобилизации на основании подобного ответа»[1621]. В десять часов утра кайзер отправил Ягову нарочным письмо, в котором заявил, что, поскольку Сербия согласна на «самую унизительную капитуляцию», «все основания для войны теперь устранены». Вместо того, чтобы вторгаться в страну, продолжил он, австрийцы должны рассмотреть вопрос о временной оккупации эвакуированного Белграда как средства обеспечения соблюдения сербами их обещаний. Что еще более важно, Вильгельм приказал Ягову сообщить австрийцам, что таково его желание, что «все причины для войны [теперь] устранены» и что сам Вильгельм готов «выступить посредником для установления мира». «Я сделаю это по-своему, насколько это возможно, бережно относясь к национальным чувствам Австрии и к чести ее оружия»[1622]. Он также письменно сообщил Мольтке, что, если Сербия выполнит свои обязательства перед Австро-Венгрией, основания для войны больше не будет. В течение этого дня, по словам военного министра, он произносил «запутанные речи, которые создавали четкое впечатление, что он больше не хочет войны и полон решимости [избежать ее], даже если это будет означает бросить Австро-Венгрию в беде»[1623].

Историки усмотрели в этом внезапном приступе осмотрительности свидетельство нервного потрясения. Когда кайзер 6 июля встречался с Густавом Круппом в Киле, он несколько раз заверил промышленника: «На этот раз я не пойду на попятную», – Крупп был поражен пафосом этих бессильных попыток продемонстрировать свое бесстрашие[1624]. Как метко выразился Луиджи Альбертини: «Вильгельм был полон бахвальства, пока опасность была далеко, но спрятался в кусты, когда увидел надвигающуюся реальную угрозу войны»[1625]. В этом что-то есть: готовность императора посвятить себя защите австрийских интересов всегда была обратно пропорциональна его оценке риска военного конфликта. А 28 июля риски действительно казались очень серьезными. В последних телеграммах от Лихновского из Лондона сообщалось о заявлении сэра Эдварда Грея,