соединил его с Петергофским дворцом. После нескольких минут мучительного ожидания Сазонов услышал голос, который он поначалу не узнал, человека, «не привыкшего говорить по телефону и спрашивавшего, кто с ним говорит»[1580]. Царь согласился принять Сазонова в три часа пополудни того же дня (он отказался принять одновременно и Кривошеина, потому что ненавидел, когда министры объединяли силы для формирования лобби).

В Петергофе Сазонова сразу же провели в кабинет императора, где он застал государя «уставшим и озабоченным». По просьбе царя аудиенция проходила в присутствии генерала Татищева, который собирался вернуться на свою должность военного атташе при императоре Германии. Сазонов говорил в течение пятидесяти минут, излагая технические трудности, напоминая Николаю, что немцы отвергли «все наши примирительные предложения, которые выходили далеко за рамки того духа уступок, которого можно было бы ожидать от великой державы, силы которой не разбиты», и заключив, что «не осталось надежды на спасение мира». Царь закончил встречу окончательным решением: «Вы правы, ничего не остается, как готовиться к атаке. Передайте начальнику Генштаба мой приказ о мобилизации»[1581].

Наконец Янушкевич с глубоким облегчением дождался звонка, которого так долго ждал. «Отдавайте приказ, генерал, – сказал ему Сазонов, – а потом – исчезните до конца дня». Но опасения Сазонова, что будет еще одна отмена приказа, оказались беспочвенными. И снова генералу Добророльскому пришлось ехать на центральный телеграф, чтобы передать телеграмму с приказом о всеобщей мобилизации. На этот раз все знали, что поставлено на карту. Когда Добророльский около шести часов вечера вошел в главный зал телеграфной станции, «среди телеграфистов, мужчин и женщин, воцарилась торжественная тишина». Каждый сидел перед своим аппаратом в ожидании копии телеграммы. Посланника от царя не было. Через несколько минут после 18:00, хотя операторы хранили молчание, машины начали щелкать и стучать, наполняя зал плотным целенаправленным гулом[1582].

Российская всеобщая мобилизация была одним из самых важных событий июльского кризиса. Это была первая всеобщая мобилизация. Она произошла в тот момент, когда немецкое правительство еще даже не объявило о «Режиме угрозы войны», немецком аналоге «Положения о подготовительном к войне периоде» в России, который действовал с 26 июля. Австро-Венгрия, со своей стороны, все еще была связана частичной мобилизацией, направленной против Сербии. Позже французские и российские политики будут испытывать некоторый дискомфорт по поводу этой последовательности событий. В «Оранжевой книге», выпущенной российским правительством после начала войны для оправдания своих действий во время кризиса, редакторы сдвинули на три дня дату австрийского приказа о всеобщей мобилизации, чтобы российские меры выглядели как реакция на события в других странах. Телеграмма посла в Вене Шебеко от 29 июля, в которой говорилось, что приказ о всеобщей мобилизации «ожидается» на следующий день, была перенесена на 28 июля и перефразирована так: «Приказ о всеобщей мобилизации подписан» – фактически, Приказ о всеобщей мобилизации Австрии не будет отдан до 31 июля и вступит в силу на следующий день. Французская «Желтая книга» играла с документами еще более вольно, опубликовав вымышленное коммюнике Палеолога от 31 июля, в котором говорилось, что российский приказ был издан «в результате общей мобилизации Австрии» и о «…тайно, но постоянно, проводимых Германией в течение последних шести дней мобилизационных мерах…». На самом деле в военном отношении немцы оставались островом относительного спокойствия на протяжении всего кризиса[1583].

Почему русские пошли на этот шаг? Для Сазонова решающим фактором, несомненно, было объявление Австрией войны Сербии 28 июля, на что он почти сразу ответил телеграммой в посольства в Лондоне, Париже, Вене, Берлине и Риме с тем, что Россия объявит на следующий день начало (частичной) мобилизации военных округов, граничащих с Австрией[1584]. (Это телеграмма, которая обсуждалась на заседании Совета министров Франции 29 июля). В этот момент для Сазонова все еще было важно, чтобы немцы были уверены в «отсутствии со стороны России каких-либо агрессивных намерений в отношении Германии» – выбор частичной, а не всеобщей мобилизации был частью этой политики[1585]. Почему же тогда он так быстро перешел от частичной мобилизации к всеобщей? На ум приходят четыре причины. Мы уже рассмотрели первую, а именно техническую невозможность сочетания частичной мобилизации (для которой не существовало надлежащего плана) с возможностью последующей всеобщей мобилизации.

Еще одним фактором была убежденность Сазонова, которая тешила его с самого начала кризиса, но все более нарастающая и доминирующая, – что непримиримость Австрии на самом деле является политикой Германии. Это была идея, глубоко укоренившаяся в российской политике на Балканах, которая уже некоторое время не расценивала всерьез Австро-Венгрию как автономного участника европейской политики, о чем свидетельствовало требование Сазонова в разговоре с Бетман-Гольвегом в Балтийском порту летом 1912 года не поощрять австрийские авантюры. Это подкреплялось сообщениями о том, что Германия, по-видимому (и в действительности), продолжала поддерживать австрийскую позицию, вместо того чтобы заставить своего союзника отступить. В своих мемуарах Сазонов вспоминает, как получил 28 июля, в день объявления Австрией войны Сербии, телеграмму от посла в Лондоне Бенкендорфа, в которой говорилось, что беседа с графом Лихновским (немецким послом в Британии) «подтвердила его убеждение» в том, что Германия «поддерживала упорство Австрии». Это была очень важная мысль, потому что она позволила русским возложить на Берлин моральную ответственность за поворотный момент кризиса и представить его игроком, от которого зависели все надежды на мир. Как лаконично выразился Бенкендорф: «Ключ положения находится, несомненно, в Берлине»[1586].

Сам Сазонов сформулировал эту точку зрения в короткой телеграмме, направленной в посольства в Париже и Лондоне 28 июля, в которой заявил, что из разговора с послом Германии в Санкт-Петербурге графом Пурталесом он сделал вывод, что «Германия поддерживает непримиримую позицию Австрии»[1587]. Позиция российского министра иностранных дел значительно укрепилась, когда Пурталес посетил его во второй половине следующего дня, чтобы зачитать послание канцлера Германии, в котором говорилось, что, если Россия продолжит свои военные приготовления, Германия тоже будет вынуждена начать мобилизацию. На это Сазонов, который рассматривал предупреждение канцлера как ультиматум, коротко ответил: «Теперь я не сомневаюсь в истинной причине австрийской непримиримости», побудив Пурталеса вскочить со стула и воскликнуть: «Я протестую изо всех сил, M. le Ministre, против этого убийственного утверждения»[1588]. Встреча закончилась холодно. Дело, по мнению русских, заключалось в том, что если Германия, несмотря на ее внешнее спокойствие, на самом деле была движущей силой австрийской политики, то частичная мобилизация не имела смысла, учитывая прочность австро-германского блока – почему бы не признать истинный характер угрозы и не мобилизовать все силы против обеих держав? Наконец, поддержка Сазоновым всеобщей мобилизации была подкреплена заверением, данным Морисом Палеологом 28 июля «по указанию своего правительства», в том, что русские могут рассчитывать, «в случае необходимости», на «полную готовность Франции выполнить ее обязательства в качестве союзника»[1589]. Русские, возможно, в этот ранний час, даже чувствовали уверенность в британской помощи. «Сегодня в Санкт-Петербурге твердо убеждены, более того, их даже в этом уверяют, – написал 30 июля военный атташе Бельгии Бернар де л’Эскайль, – что Англия поддержит Францию. Эта поддержка имеет огромный вес и внесет немалый вклад в обеспечение преимущества военному союзу»[1590]. Какое «уверение» (если таковое действительно было сделано) имел в виду де л’Эскайль, и когда именно о нем стало известно, неясно, но он был почти безусловно прав в том, что российские лидеры по-прежнему были уверены в британском вмешательстве, по крайней мере, в долгосрочной перспективе.

И все же, когда решение о всеобщей мобилизации было принято и затем утверждено царем, оно было отменено в пользу официально согласованного, но неосуществимого варианта частичной мобилизации против Австрии. Фундаментальной причиной этого был, в основном, страх и отвращение царя к войне, особенно теперь, когда на него ложилась ответственность за то, чтобы из потенциальной опасности сделать ее реальностью. Практически все, кто лично знал царя и оставил письменные воспоминания о нем, как о человеке, согласны с тем, что он сочетал в себе две черты характера, которые были в противоречии друг с другом. Одной из черт был вполне понятный страх перед перспективой войны и бедствиями, которые она причинит его стране. Другой – восприимчивость к возвышенным