Генри Вильсон пришел к выводу, что немцы предпочтут форсировать Арденны через Южную Бельгию, сосредоточив свои войска в районе к югу от рек Самбра и Маас. Эти результаты были представлены на 114-м заседании Комитета имперской обороны[1532]. Тот же сценарий обсуждался в кабинете министров 29 июля, когда Ллойд Джордж показал, используя карту, почему вероятно, что немецкая армия пройдет «только [через] самый дальний южный угол Бельгии». Министры не только не встретили перспективу подобного нарушения бельгийского суверенитета с возмущением, но и сочли ее стратегически (с точки зрения Германии) необходимой и, следовательно, практически неизбежной. Стратегические интересы Британии же были сосредоточены в первую очередь на Антверпене и устье Шельды, которые всегда считались одним из ключей к британской безопасности. «Я не понимаю, – прокомментировал Черчилль, – зачем нам вмешиваться, если они совсем немного зайдут в Бельгию?»[1533] Позже Ллойд Джордж утверждал, что отказался бы от войны, если бы немецкое вторжение в Бельгию было ограничено маршрутом через Арденны[1534]. В любом случае британские политики предполагали, что сами бельгийцы не станут стоять насмерть на юге, а, оказав символическое сопротивление, чтобы продемонстрировать, что они не согласны с нарушением суверенитета, отступят в свои укрепленные районы дальше на север[1535]. Таким образом, не было бы никакой неизбежной связи между вторжением Германии в Бельгию и британским вмешательством в конфликт.

Однако было бы ошибкой делать из этих признаков нежелания вступать в конфликт вывод, что сам Грей или его ближайшие соратники отказались от своих обязательств перед Антантой. Напротив, Грей видел кризис, разворачивающийся в Европе, практически исключительно через призму Антанты. Перспектива того, что парламент может воспрепятствовать исполнению моральных обязательств Британии перед Францией, на выстраивание схемы и защиту которых он потратил столько сил, вызывала у него глубокое беспокойство. Он лично разделял отвращение своих коллег к авантюристической политике Белграда и отлично знал о случаях этнической резни и массовых преследований в недавно завоеванных районах. У него наверняка было достаточно информации, чтобы понимать, какую угрозу Сербия представляла для Австро-Венгерской монархии. Он с глубоким отвращением выслушивал разглагольствования о том, что все великие державы должны быть «втянуты в войну на стороне Сербии»[1536]. Однако он не проявил никакого интереса к вмешательству, которое могло бы убедить Австрию использовать другие варианты разрешения конфликта, кроме ультиматума Сербии. Предложенное на заседании кабинета министров 24 июля посредничество «концерта» держав так и не состоялось[1537]. Из четырех держав (Великобритания, Германия, Италия и Франция) только одна могла бы стать защитником интересов Австро-Венгрии. Более того, ни сама Австро-Венгрия, ни существовавшая система международных отношений не обладали средствами для обеспечения соблюдения каких бы то ни было условий, которые могли быть согласованы. Наконец, та великая держава, которая была самым непосредственным образом вовлечена в финансирование сербского ирредентизма, не могла ни принимать участия в выработке решений на этом «концерте», ни быть, как бы то ни было, связана ими. Уверенность Грея в своей способности наладить некую форму посредничества отчасти, несомненно, объясняется той славой, которую он снискал, возглавляя Конференцию послов в Лондоне в 1913 году. Но споры по поводу албанских пограничных районов и посредничество между великими державами в вопросах войны и мира – это разные вещи.

Такая реакция на кризис свидетельствует о том, что Грей ставил свою готовность разбираться в сути австро-сербского конфликта ниже общих интересов Антанты, что означало, по сути, молчаливую поддержку российской политики. Грей действительно время от времени говорил о важности «охлаждения» России, и он действительно просил Санкт-Петербург избегать излишне провокационных действий, но он продемонстрировал на удивление малую осведомленность или интерес в том, что на самом деле происходило в России в критические дни после вручения австрийского ультиматума. Это невежество нельзя считать полностью его виной, поскольку русские намеренно утаивали масштабы своих «скрытных приготовлений» от сэра Джорджа Бьюкенена, заявив ему 26 июля, что «защитные меры» в Москве и Санкт-Петербурге были введены с целью борьбы с волной забастовок, которая в это время парализовала российскую промышленность. Бьюкенена было не так легко обмануть: в кратком сообщении Грею от 26 июля он отметил, что, поскольку забастовки «практически сошли на нет», наблюдаемые им меры «несомненно» должны быть связаны с «намеченной мобилизацией»[1538]. Однако Грея это не заинтересовало, со стороны Бьюкенена не было никаких попыток продолжать наблюдения, не было никаких указаний из Лондона следить за русской мобилизацией. Такой подход был характерен для лондонского МИДа в отношении России. 26 июля, в тот день, когда Бьюкенен отправил свой отчет, Николсон встречался с графом Лихновским, который явился со срочной телеграммой от своего правительства, в которой сообщалось, что Россия, похоже, призывает «нижние классы резервистов», что фактически означало мобилизацию. Николсон ответил, что у Лондона «нет информации ни о всеобщей мобилизации, ни о какой-либо немедленной мобилизации». Но потом добавил:

Однако для нас было бы непросто и, возможно, даже неприлично просить Петербург вообще не задумываться о мобилизации в то время, когда Австрия рассматривает такую меру; нас просто не станут слушать. Главное – не допустить, по возможности, активных военных действий[1539].

Это было, мягко говоря, странным взглядом на ситуацию, поскольку подразумевало равноценность австрийской и российской мобилизации. При этом игнорировался тот факт, что, если австрийские военные приготовления были сосредоточены исключительно против Сербии, то российские меры были направлены против Австрии (и Германии, поскольку российское Положение от 2 марта 1913 года распространялось почти на все западные военные округа и в любом случае в него была включена и мобилизация Балтийского флота). Комментарии Грея также выявили полное (или, возможно, частично умышленное) игнорирование значения мобилизационных мер в эпоху, когда скорость концентрации войск и атаки считалась решающим фактором военного успеха. Наконец, если бы Грей был заинтересован в беспристрастном подходе к заведомо непростой проблеме модерации и локализации кризиса, он, возможно, пожелал бы внимательно изучить сильные и слабые стороны австрийских обвинений против Сербии и предотвратить ответные меры России, которые наверняка могли бы вызвать более широкий конфликт. Но ничего подобного он не сделал. В конце концов, на встрече с Бенкендорфом 8 июля и затем несколько раз впоследствии Грей соглашался с российской точкой зрения, что «война Австрии с Сербией неизбежно приведет к общеевропейской войне»[1540].

Грей в общих чертах знал, что произошло во время французского визита в Санкт-Петербург. В телеграмме от 24 июля (после отъезда Пуанкаре) посол Бьюкенен сообщил, что встреча в российской столице обнаружила «идеальную общность взглядов» между Россией и Францией на «мир в целом и баланс сил в Европе» и что оба государства «торжественно подтвердили [взаимные] обязательства, наложенные [на них] альянсом»; Сазонов попросил Бьюкенена передать Грею, что он надеется на то, что британское правительство «провозгласит [свою] солидарность с Францией и Россией»[1541]. Комментируя это сообщение, Эйр Кроу использовал более резкие формулировки, чем выбрал бы Грей, но уловил внутреннюю логику позиции, которую займет министр иностранных дел:

Что бы мы ни думали о правдивости австрийских обвинений против Сербии, Франция и Россия считают, что это лишь предлог и что определенно тут задействована логика большего конфликта Тройственного союза против Тройственной Антанты. Я думаю, что со стороны Англии было бы политически неверно, если не сказать опасно, позволить любому из наших представителей в Санкт-Петербурге и Париже пытаться спорить с этим или усложнять этот достаточно ясный вопрос. […] Наши интересы в этой борьбе, которая ведется не за обладание Сербией, а между Германией, стремящейся к политической диктатуре в Европе, и державами, желающими сохранить свободу и независимость, связаны с интересами Франции и России[1542].

Грей заверил Лихновского, что Британия не имеет юридических обязательств перед своими партнерами по Антанте. Но он также предупредил посла Германии 29 июля (без предварительного разрешения кабинета министров), что, если Германия и Франция будут вовлечены в войну, Британия может счесть необходимым предпринять немедленные действия[1543]. Когда 30 июля Бетман-Гольвег связался с Лондоном, чтобы предложить, что Германия воздержится от аннексий французских территорий, если Великобритания согласится сохранять нейтралитет, Грей телеграфировал Гошену (британскому послу в Берлине), чтобы сообщить ему, что подобное предложение «ни на секунду не может быть предметом обсуждения»[1544].