день, что до прессы был доведен строгий запрет любого публичного обсуждения «мобилизации армии»[1482]. Немецкие и австрийские консулы, дипломаты и атташе начали отправлять встревоженные телеграммы. Из Копенгагена австрийский посланник граф Сеченьи сообщил 26 июля, что министр иностранных дел Дании Эрик Скавениус получил известие из Санкт-Петербурга о том, что Россия уже начала мобилизацию, – хотя Сеченьи считал маловероятным, принимая во внимание поспешность этой подготовки к нападению, что Франция или Англия сочтут себя обязанными присоединиться[1483]. На следующий день австрийский консул Хайн в Киеве сообщил о вызове офицеров в гарнизоны, к которым они приписаны, и о длинных колоннах артиллерийских частей, выступивших на запад из киевского лагеря, их пункт назначения неизвестен. Позже в тот же день (27 июля) он сообщил о том, что из Киева отправлено шестнадцать эшелонов с артиллерией и казаками, также двадцать шесть военных эшелонов с артиллерией и саперами проследовали из Одессы, направляясь к австрийской границе. Огромный киевский военный лагерь опустел – войска либо разместились по зимним квартирам, либо отправились на вокзал для посадки в эшелоны[1484]. Из Щаковой на польском выступе пришла закодированная депеша, в которой сообщалось, что маневры, проводимые в этом районе, прерваны и все войска сосредоточились в городе; «большое количество» артиллерии было погружено в вагоны на городской станции Вена. Накануне ночью со станции вышли семь эшелонов с саперами[1485]. Из Москвы поступили сообщения о том, что аэропланы российских императорских военно-воздушных сил, уступающих по численности только французским, вылетели на запад, а в город прибыл кавалерийский полк из отдаленного Екатеринослава (ныне Днепр), расположенного почти в 600 милях к югу[1486]. От австрийских властей в Галиции поступали сообщения об «определенно огромных» массах войск, включая артиллерию и казаков, занимавших позиции прямо вдоль границы[1487]. Из Батума, расположенного на восточном побережье Черного моря, пришли известия о соединениях пехоты, казаков и драгунов, направляющихся в Варшаву[1488]. Консульские депеши, отправляемые со всей России в посольство Германии в Санкт-Петербурге, сообщали о минировании рек и реквизиции лошадей, о том, что наблюдатели видели, как целая российская артиллерийская дивизия двинулась маршем на запад из Киева, о запрещении отправки немецких шифрованных телеграмм через Московский телеграф, о войсках, возвращающихся с маневров, о пехотных и кавалерийских подразделениях, приближающихся к Люблину и Ковелю, о скоплении лошадей в местах их сосредоточения, о больших колоннах военной техники в движении и о других признаках массовой мобилизации армии, готовящейся к войне[1489]. Уже вечером 25 июля, когда Морис Палеолог отправился на Варшавский вокзал Санкт-Петербурга, чтобы попрощаться с Извольским, который «в огромной спешке» возвращался в Париж, они были поражены суматохой, происходившей вокруг:

На платформах была большая суета. Поезда были забиты офицерами и солдатами. Это выглядело как мобилизация. Мы быстро обменялись впечатлениями и пришли к одинаковому заключению: «На этот раз – это война»[1490].

Русская причина

Предприняв эти шаги, Сазонов и его коллеги усугубили кризис и значительно повысили вероятность общеевропейской войны. Прежде всего, предварительная мобилизация России изменила политическую обстановку в Сербии, сделав немыслимым для правительства в Белграде, которое изначально всерьез рассматривало возможность принятия ультиматума, отступить под давлением Австрии. Это также усилило воздействие внутреннего общественного мнения на российскую администрацию, так как вид людей в форме и новости о том, что Россия не останется равнодушной к судьбе Сербии, вызвали эйфорию в националистической прессе. Это вызвало панику в Австро-Венгрии. А главное, эти меры резко усилили вовлеченность Германии, которая пока воздерживалась от военных приготовлений и все еще рассчитывала на локализацию австро-сербского конфликта.

Зачем это сделал Сазонов? Он не был человеком откровенным или тщеславным и избежал соблазна в воспоминаниях или мемуарах дать отчет о своих действиях или мотивах в те дни, но наиболее правдоподобный и очевидный ответ заключается в его самой первой реакции на новость об ультиматуме: «C’est la guerre européenne!»[1491] Сазонов с самого начала кризиса был уверен, что австрийская военная операция против Сербии должна вызвать контратаку России. Его ответ на ультиматум полностью соответствовал его предыдущим обязательствам. Сазонов никогда не признавал права Австро-Венгрии на контрмеры перед лицом сербского ирредентизма. Напротив, он поддерживал политику балканского освобождения и открыто вставал на сторону тех, кто считал, что Сербия является законным претендентом на земли порабощенного южного славянства, находящегося под гнетом дуалистической монархии, устаревшей мультиэтнической структуры, дни которой, по его мнению, в любом случае были сочтены. Ему, кажется, не приходило в голову, что дни автократической, мультиэтнической Российской империи, положение национальных меньшинств в которой зачастую было намного хуже, чем в Австро-Венгрии, тоже могут быть сочтены.

Сазонов с самого начала отрицал право Австрии на действия любого характера против Белграда после Сараевского убийства. Сазонов неоднократно и по различным поводам указывал, что он даст военный ответ на любые недружественные действия против государства, находящегося под патронажем России. Уже 18 июля, вскоре после того, как стало известно, что готовится австрийская нота, Сазонов сказал сэру Джорджу Бьюкенену, что «что-либо, выглядящее как австрийский ультиматум Белграду, не оставит Россию равнодушной, и она может быть вынуждена предпринять некоторые предупредительные военные приготовления»[1492]. Сазонов должен был знать об огромных рисках, связанных с подобными приготовлениями, поскольку он поддерживал Коковцова в противодействии такой частичной мобилизации против Австрии в ноябре 1912 года в разгар балканского кризиса по той причине – как выразился Коковцов, – что «как бы мы ни смотрели на проектированные меры, – мобилизация остается мобилизацией, и на нее наши противники ответят прямо войною»[1493].

В 1914 году, конечно, ситуация была иной. Риски были выше, и, поскольку Коковцова убрали, настроения были не столь осторожными. Но было еще одно важное отличие: еще в ноябре 1912 года Сазонов добавил важное примечание к мотивации своей поддержки позиции сдержанности, заявив, что «мы не имеем… даже права предпринять что-либо, не войдя в предварительное сношение с нашим союзником»[1494]. В подобном согласии – по крайней мере с Францией – летом 1914 года не могло быть никаких сомнений. Дело было не только в том, что Пуанкаре и Палеолог оказывали настолько сильное давление на Россию, чтобы она заняла более твердую позицию по сербскому вопросу, но и в том, что кризис такого рода точно соответствовал балканскому сценарию начала конфликта, который альянс, в ходе множества дискуссий и встреч на высшем уровне, выработал за последние несколько лет и который определил в качестве оптимального казус белли. В любопытной депеше, отправленной 30 июля, российский военный атташе в Париже граф Игнатьев, у которого были многочисленные контакты среди самых высокопоставленных французских военачальников, сообщил, что он наблюдает у всех окружающих «нескрываемую радость от перспективы иметь возможность использовать сложившееся благоприятнейшее, по мнению французов, стратегическое положение»[1495]. Бельгийский посланник в Париже тоже сообщал о нескрываемом французском оптимизме: «Французский генеральный штаб настроен на войну, – написал он 30 июля. – Генштаб желает войны, потому что, по его мнению, момент благоприятен и пришло время начать войну»[1496].

Конечно, не было ничего подобного тому, как иногда утверждают, что Палеолог исказил намерения Франции и от ее имени принял перед Санкт-Петербургом обязательства, на которые у него не было полномочий. Неправда и то, что он дезинформировал Париж о русской мобилизации, чтобы позволить кризису созреть до такой степени, когда Париж уже не смог бы сдержать своего союзника. Напротив, он постоянно предупреждал министерство иностранных дел Франции о мерах, принимаемых российским правительством. Телеграмма, составленная в 6:30 вечера 24 июля, одобряла принцип союзнической солидарности в интересах «сохранения мира путем применения силы». В следующей телеграмме, за час до полуночи того же дня, говорилось о мерах, которые Россия «без сомнения была бы обязана принять, если бы возникла угроза независимости или территориальной целостности Сербии». И еще одна телеграмма, написанная в 16:45 на следующий день с пометкой «срочно» и «секретно», сообщает, что Совет министров в этот день «в принципе» согласился на мобилизацию «13 армейских корпусов, предназначенных для действий против Австрии». Затем следовало ключевое сообщение:

О мобилизации будет широко объявлено, и она официально начнется только тогда, когда правительство Австро-Венгрии попытается принудить Сербию силой оружия. Однако секретные приготовления [preparatifs