блестящий образец дипломатического мастерства», с которым он когда-либо сталкивался[1444]. Ответ начинался с уверенной ноты. Утверждалось, что сербское правительство неоднократно демонстрировало во время Балканских войн свою умеренную и миролюбивую позицию. В самом деле, именно «благодаря Сербии и той жертве, которую она принесла исключительно в интересах европейского мира, этот мир [был] сохранен». Поэтому составители ответа были уверены, что их ответ устранит любое недопонимание между двумя странами. Поскольку правительство не могло нести ответственность за действия частных лиц и не осуществляло прямого контроля над прессой или «мирными процессами в обществе», оно было удивлено и обеспокоено обвинениями, исходящими из Вены[1445].

В ответах по каждому конкретному пункту ультиматума составители предлагали искусную смесь из согласия, условного принятия, уверток и отрицаний. Они согласились официально осудить любую пропаганду, которая будет призывать к распаду Австро-Венгерской империи или аннексии ее территорий (хотя они использовали модальную форму глагола, которая позволила избегнуть признания того, что такая пропаганда когда-либо действительно велась). По вопросу о пресечении деятельности ирредентистских организаций в ответе говорилось, что у сербского правительства «нет доказательств того, что „Народна одбрана“ или другие подобные общества» уже совершили «какое-либо преступное деяние», тем не менее, они согласились добиваться роспуска «Народна одбрана» и любого другого общества, «которое может направлять свои усилия против Австро-Венгрии». В пункте 3 говорилось, что правительство будет с радостью исключать из материалов сербского государственного образования любую антиавстрийскую пропаганду «всякий раз, когда императорское и королевское правительство предоставит им факты и доказательства такой пропаганды». Пункт 4 выражал согласие с удалением из вооруженных сил всех подозреваемых в пропаганде лиц, но опять же только после того, как австро-венгерские власти сообщат конкретные «имена и действия этих офицеров и должностных лиц». По вопросу о создании смешанных австро-сербских комиссий по расследованию (пункт 5) в ответе говорилось, что сербское правительство «не совсем ясно понимает смысл и объем данных требований», но обязуется пойти на такое сотрудничество, если будет продемонстрировано согласие данных требований с «принципами международного права, уголовно-процессуальным законодательством и с добрососедскими отношениями». Пункт 6 (об участии австрийских официальных лиц в судебном преследовании причастных к теракту) был категорически отклонен на том основании, что это противоречило бы конституции Сербии – это был вопрос, касающийся суверенитета Сербии, по которому Сазонов призвал Белград твердо стоять на своем. Что касается пункта 7, требовавшего ареста Танкосича и Цигановича, сербское правительство заявило, что оно уже арестовало Танкосича «непосредственно в тот вечер, когда была вручена австрийская нота», «Цигановича арестовать еще не удалось». И снова австрийское правительство попросили предоставить «предполагаемые доказательства виновности, а также улики, если таковые имеются […] для целей дальнейшего расследования». Это был несколько неискренний ответ: как только имя Цигановича всплыло в связи с расследованием Сараевского убийства, управление полиции Белграда немедленно выслало его из столицы специальным распоряжением, при этом официально отрицая, что кто-либо, носивший имя Милана Цигановича, когда-либо проживал в городе[1446]. Безо всяких условий были приняты пункты 8 и 10 относительно преследования пограничных служащих, признанных виновными в незаконной деятельности, и обязанности сообщить правительству Австро-Венгрии о предпринятых мерах. Но по пункту 9, в котором австрийцы потребовали разъяснений относительно враждебных публичных комментариев со стороны сербских официальных лиц в дни, последовавшие за убийством, был сформулирован более двусмысленный ответ: сербское правительство «с радостью даст» такие объяснения, как только австрийское правительство «предоставит отрывки из этих комментариев, вызывающие подобные вопросы, и как только оно докажет, что вышеупомянутые замечания действительно были сделаны указанными должностными лицами»[1447].

Трудно не разделить искреннее восхищение графа Мусулина этим искусно составленным текстом. Утверждение, которое часто делается в поверхностных описаниях предвоенных событий, о том, что этот ответ представлял собой почти полную капитуляцию Сербии перед австрийскими требованиями, глубоко ошибочно. Это был документ, сформулированный для друзей Сербии, а не для ее врага. Он предлагал австрийцам удивительно мало[1448]. Более того, он возлагал на Вену ответственность за прогресс в расследовании сербской подоплеки заговора, не допуская, с другой стороны, такого сотрудничества, которое могло бы позволить австрийцам эффективно расплести соответствующие возможные нити заговора. В этом смысле он представляет собой продолжение политики, которой сербские власти следовали с 28 июня: категорически отрицать любую форму причастности и воздерживаться от любых инициатив, которые могут быть предприняты для подтверждения признания такой причастности. Многие ответы по конкретным вопросам открывали перспективу долгих, тяжелых и, по всей вероятности, в конечном итоге бессмысленных переговоров с австрийцами по поводу того, что именно является «фактами и доказательствами» ирредентистской пропаганды или заговорщической деятельности офицеров и должностных лиц. Апелляция к «международному праву», хотя и эффективная в качестве пропаганды, была в чистом виде попыткой запутать противника, поскольку не существовало ни международной судебной практики по делам подобного рода, ни каких-либо международных органов, обладающих полномочиями разрешать их законным и обязательным для сторон образом. Тем не менее текст идеально передавал тональность, свойственную реакции здравомыслящих государственных деятелей, находящихся в состоянии искреннего недоумения, изо всех сил пытающихся разобраться в возмутительных и неприемлемых требованиях. Это был спокойный голос политической, конституционной Сербии, отрицающей любые связи со своим экспансионистским, пансербским двойником, в той манере, что глубоко укоренилась в ее поведении в сфере международных отношений. Без сомнения, этого было достаточно, чтобы убедить друзей Сербии в том, что перед лицом такой полной капитуляции у Вены нет никаких оснований для агрессивных действий.

В действительности, конечно, это был отказ по большинству пунктов, облаченный в очень красивую упаковку. Можно задать резонный вопрос, был ли у Пашича какой-либо другой путь, когда, отказавшись взять на себя инициативу по подавлению ирредентистских сетей, он позволил кризису достичь этой точки. Уже были рассмотрены различные причины пассивности премьер-министра после 28 июня – его сохраняющаяся уязвимость после недавних столкновений с военной партией и сетью «Черной руки», глубоко укоренившаяся привычка к скрытности и секретности, которую он выработал за тридцать лет нахождения на опасной вершине сербской политики, и фундаментальные идеологические симпатии к ирредентистскому делу и самого Пашича, и большинства его коллег. К этому можно добавить еще одно соображение. У Пашича, должно быть, были веские причины опасаться тщательного расследования Сараевского теракта, потому что оно вскрыло бы связи с верхушкой сербской политической элиты. Любая информация, проливающая свет на деяния Аписа, нанесла бы, мягко говоря, ущерб позиции Белграда. Но гораздо более ужасной была возможность того, что нахождение и арест двойного агента Цигановича, которого австрийцы определили в качестве подозреваемого, могли выявить осведомленность Пашича и его коллег-министров о готовящемся преступлении, осведомленность, которую Пашич категорически отрицал в своем интервью газете Az Est[1449] 7 июля. В каком-то смысле, конечно, австрийцы действительно требовали невозможного, а именно, чтобы официальная Сербия, существующая на политической карте Европы, ликвидировала духовную экспансионистскую Сербию этнического ирредентизма. Проблема заключалась в том, что эти две страны были взаимозависимыми и неразделимыми, они были двумя сторонами одной сущности. В военном министерстве в Белграде – трудно представить место, более официальное, – перед входом в главный зал приемов, висела картина, изображающая сербский пейзаж, на фоне которого стояла аллегорическая вооруженная женская фигура, на щите которой было указано: «провинции, которые еще предстоит освободить»: Босния, Герцеговина, Воеводина, Далмация и т. д.[1450]

Еще до того, как был получен ответ, Гизль знал, что безоговорочного принятия австрийского ультиматума можно не ждать. Приказ о всеобщей мобилизации действовал с трех часов дня, городской гарнизон с большим шумом и поспешностью отбыл, чтобы занять высоты вокруг города, Национальный банк и государственные архивы эвакуировались из Белграда, направляясь во внутреннюю часть страны, и дипломатический корпус уже готовился последовать за правительством к месту его временного размещения в Крагуеваце по пути в Ниш[1451]. Он получил также конфиденциальное предупреждение от одного из министров, участвовавших в составлении ответа[1452]. За пять минут до истечения крайнего срока, в 17:55 в субботу, 25 июля, в австрийской миссии появился Пашич, вручил Гизлю письмо, сказав на ломаном немецком (он не говорил по-французски): «Часть ваших требований мы приняли