интересная особенность этого текста, который послужил исходным материалом для письма, распространенного среди других держав, когда Австрия объявила войну Белграду пять дней спустя, заключается в том, что он не содержит утверждений о прямом соучастии со стороны сербского государства в подготовке Сараевского теракта. Вместо этого в нем делается более умеренное заявление о том, что сербские власти «терпели» террористические организации и их деятельность, которая привела к совершению преступления. Эта осторожная формулировка отчасти была просто отражением того, что знали и чего не знали на тот момент австрийцы. Министерство иностранных дел в Вене направило советника департамента доктора Фридриха фон Визнера в Сараево для сопоставления и анализа всех имеющихся свидетельств о заговоре. 13 июля, после тщательного расследования, Визнер предоставил отчет, из которого следовало, что пока нет доказательств, подтверждающих ответственность или соучастие правительства Белграда[1415]. Позднее этот отчет будет цитироваться теми, кто утверждал, что Австрия, будучи полна решимости развязать войну, просто использовала Сараево как предлог. Но ситуация в то время была более сложной. Как Визнер позже объяснил американскому историку Бернадотту Эверли Шмитту, его телеграмма была «неправильно понята».

Персонально [вспоминает Визнер], он был тогда вполне убежден полученными при расследовании доказательствами в моральной ответственности сербского правительства за преступление в Сараеве, но поскольку доказательства были не из тех, которые приняли бы в суде, он не хотел, чтобы их использовали в формальном обвинении против Сербии. По его словам, он ясно дал понять это по возвращении в Вену[1416].

Поскольку австрийцы были полны решимости на этот раз провести процесс настолько безупречно с юридической точки зрения, насколько только возможно, не могло быть и речи о том, чтобы обвинять сербское государство в прямой ответственности за убийства в Сараеве. Свидетельств, касающихся подготовки и обучения юношей и их перехода через сербскую границу, было достаточно только для подтверждения причастности различных подчиненных государству органов. Более того, преследуя туманные следы запутанной структуры «Народной обраны», австрийцы упустили гораздо более важную организацию «Черная рука», чьи сети проникли в самое сердце сербского государства. Они не смогли проследить нити, ведущие к Апису, и не смогли собрать доказательств того, что сербское правительство заранее знало о заговоре, возможно потому, что Билински, мучительно переживавший, что не посчитал необходимым сообщить Берхтольду о своем странном разговоре с сербским посланником, впоследствии держал в секрете этот эпизод. Впрочем, обладай австрийцы более полновесными доказательствами, они, несомненно, сочли бы даже более оправданными меры, которые они планировали предпринять. На данный момент позорный процесс Фридъюнга, которым уже размахивали русские и французы в качестве аргумента против принятия требований Вены, вынудил составителей ультиматума урезать свои формулировки до такой степени, чтобы их можно было без сомнений подкрепить фактической информацией, которая уже была получена в результате расследования в Сараеве.

Далее следовали десять требований, составлявшие, собственно, сам ультиматум. Первые три пункта касались подавления ирредентистских организаций и антиавстрийской пропаганды, которую они распространяли. Пункты 4, 6 и 8 касались необходимости принятия мер против лиц, причастных к преступлению в Сараеве, включая скомпрометированных военнослужащих и пограничников, а также «соучастников заговора 28 июня, которые находятся на сербской территории». Пункт 7 был более конкретным: он требовал «без промедления» арестовать Милана Цигановича и майора Воислава Танкосича. Танкосич был, хотя австрийцы об этом еще не знали, оперативником «Черной руки», близким к Апису; именно он завербовал трех юношей, которые составили ядро команды убийц. Циганович был известен австрийцам только как «сербский государственный служащий, замешанный, по результатам предварительного расследования, в террористическом акте Сараева», но он также был, согласно более поздним показаниям Любомира Йовановича, членом «Черной руки» и при этом двойным агентом, тайно работая на Пашича[1417]. Пункт 9 требовал от Белграда предоставить Вене объяснения относительно «неоправданных высказываний высокопоставленных сербских чиновников, как в Сербии, так и за рубежом, которые, несмотря на свое официальное положение, не постыдились после преступления 28 июня выражать в ходе интервью свое враждебное отношение к Австро-Венгерской монархии». Этот пункт относится, среди прочего, к интервью, данному Спалайковичем в Санкт-Петербурге; он также напоминает нам о том, насколько сильно на австрийцев повлияла реакция сербов на преступление. Пункт 10 просто требует официального уведомления «без промедления» о мерах, принятых для выполнения предыдущих пунктов.

Самыми спорными были пункты 5 и 6. Пункт 5 требовал, чтобы правительство Белграда согласилось «допустить и сотрудничать на территории Сербии с органами Имперского и Королевского правительства [Австро-Венгрии] в подавлении подрывных движений, направленных против территориальной целостности монархии», а в пункте 6 говорилось, что «лица, делегированные» Австро-Венгрией, «примут участие в расследованиях» против каждого из участников Сараевского убийства. Как обычно в Вене, подготовкой этого текста занимались многие, но именно Берхтольд настоял на включении требования об участии австрийских официальных лиц[1418]. Причина достаточно очевидна: Вена не доверяла проводимому сербскими властям расследованию без какой-либо формы австрийского надзора и проверки. И надо сказать, что ничто из того, что сербское правительство предпринимало начиная с 28 июня до момента предъявления ультиматума, не давало им оснований думать иначе.

Это было требование, несовместимое с суверенитетом Сербии, которое уже было названо в Париже, Санкт-Петербурге и Белграде потенциальным спусковым крючком для более широкой конфронтации. Конечно, можно было с полным основанием задать вопрос, законно ли привлекать к ответственности государство за действия частных лиц, запланированные на его территории. Но постановка вопроса с точки зрения нерушимости суверенитета Сербии несколько исказила картину. Во-первых, это был вопрос взаимности. Сербское государство (или, по крайней мере, руководившие им государственные деятели) провозглашало свою ответственность за будущее «воссоединение» всех сербов, в том числе тех, которые проживали в границах дуалистической монархии Австро-Венгрия. Это означало в лучшем случае ограниченное признание суверенных прав империи на «сербские» земли, находящиеся «пока» в имперском владении. Во-вторых, сербское государство при Пашиче имело возможность осуществлять лишь очень ограниченный контроль над ирредентистскими организациями. Взаимопроникновение конспиративных сетей между империей и сербским государством и транснациональная принадлежность этнического ирредентизма сделали бессмысленными любые попытки рассматривать трения между Сербией и Австро-Венгрией с точки зрения взаимодействия между территориально суверенными государствами. И, конечно же, не существовало ни транснациональных органов, ни правовых норм, которые сегодня используются для арбитража в таких конфликтах и контролируют их разрешение.

Когда Эдвард Грей увидел полный текст австрийского ультиматума, он назвал его «самым угрожающим документом, который он когда-либо видел, адресованным одним государством другому независимому государству»; в письме жене Уинстон Черчилль назвал австрийскую ноту «самым наглым документом такого рода из когда-либо созданных»[1419]. Мы не знаем, сравнение с чем подразумевали Грей и Черчилль, поскольку специфика исторической ситуации, созданной преступлениями в Сараеве затрудняет сравнительные суждения. Но, безусловно, было бы ошибочным думать об австрийской ноте как об аномальном откате в варварскую и давно минувшую эпоху до возникновения суверенных государств. Австрийская нота была намного мягче, например, чем ультиматум, предъявленный НАТО Сербии и Югославии в форме Соглашения в Рамбуйе, составленного в феврале и марте 1999 года, чтобы заставить сербов согласиться на размещение войск НАТО в Косово. Его положения включали следующее:

Персонал НАТО будет пользоваться, вместе со своими транспортными средствами, судами, самолетами и оборудованием, свободным и неограниченным проездом и беспрепятственным доступом через бывшую Республику Югославия, включая прилегающее воздушное пространство и территориальные воды. Это должно включать, но не ограничиваться, правом устройства лагерей, маневров, размещения на постой и использования любой территории или объектов, необходимых для снабжения, тренировок и военных операций[1420].

Генри Киссинджер, несомненно, был прав, когда описал «Рамбуйское соглашение» как «провокацию, повод для начала бомбардировок», условия которого были неприемлемы даже для самого умеренного серба[1421]. Требования австрийской ноты бледнеют по сравнению с этим.

Разумеется, ультиматум Вены был составлен исходя из предположения, что сербы, вероятно, его не примут. Это было не последней попыткой спасти мир между двумя соседними странами, а бескомпромиссным заявлением австрийской позиции. С другой стороны, это не было, в отличие от Рамбуйе, требованием полной сдачи суверенитета сербского государства; его условия были четко сфокусированы на угрозе, которую представлял для австрийской