Шрифт:
Закладка:
Почему премьер-министр чувствовал себя так плохо, с уверенностью установить невозможно. Его срыв, как предполагают некоторые историки, вполне мог быть спровоцирован опасениями по поводу происходящего в Париже – в среду пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Кайо угрожал зачитать несколько конфиденциальных расшифровок в зале суда[1396]. Но более вероятно, что Вивиани – человек глубоко миролюбивый – был встревожен неуклонно усиливающимся воинственным настроением на проходивших франко-русских переговорах. По крайней мере, так определенно думал де Робьен. Французскому атташе было ясно, что Вивиани «был раздавлен всеми этими проявлениями воинственного духа». 22 июля, как заметил де Робьен, не было разговоров ни о чем, кроме войны: «казалось, что атмосфера изменилась по сравнению с прошлым вечером». Он рассмеялся, когда морские пехотинцы, которые находились на борту «Франции», пожаловались ему, что их беспокоит перспектива подвергнуться немецкому нападению на обратном пути в Дюнкерк, но их нервозность была зловещим признаком. Кульминационным моментом стал четверг, 23 июля – последний день визита Пуанкаре в Россию, – когда главы государств присутствовали на военном смотре, в котором участвовало 70 000 человек, маршировавших под военную музыку, в основном под «Полк Самбры-и-Мааса» и «Лотарингский марш», который, похоже, русские посчитали «личным гимном Пуанкаре». Особенно поразительным было то, что солдаты были одеты не в изысканную церемониальную униформу, а в полевую форму цвета хаки, которую они носили во время маневров, – де Робьен интерпретировал это как еще один симптом всеобщего нетерпеливого стремления к войне[1397].
Пуанкаре и Палеолог стали свидетелями одного из самых любопытных проявлений союзнической солидарности вечером 22 июля, когда великий князь Николай Николаевич, командующий императорской гвардией, дал обед для гостей в Красном Селе, популярном дачном пригороде Санкт-Петербурга, где было много красивых загородных домов, в том числе летние резиденции царей. Обед был организован очень живописно: три длинных стола установили в полуоткрытых шатрах вокруг недавно политого цветника, распространявшего потрясающий аромат только что распустившихся цветов. Когда прибыл французский посол, его встретили Анастасия, жена великого князя Николая, и ее сестра Милица, которая была замужем за братом Николая Петром Николаевичем. Сестры были дочерями чрезвычайно энергичного и амбициозного короля Черногории Николы I Петровича. «Вы же понимаете, – щебетали они (обе пытались говорить одновременно), – что мы переживаем исторические дни!
На завтрашнем смотре оркестры будут играть только «Лотарингский марш» и «Полк Самбры-и-Мааса». Я получила телеграмму от отца (зашифрованную, как мы договаривались) сегодня. Он пишет мне, что война начнется еще до конца месяца… Какой он герой, мой отец!.. Он достоин Илиады! Вы только гляньте на эту шкатулку, которую я всегда ношу с собой. В ней немного земли Лотарингии, настоящей Лотарингии, которую я собрала за границей, когда была во Франции с мужем два года назад. Посмотрите на почетный стол: там в вазах – чертополох. Я не хотела, чтобы там стояли другие цветы. Это чертополох Лотарингии, разве вы не видите! Я сорвала несколько цветков на аннексированной земле, привезла их сюда и посеяла семена в своем саду… Милица, продолжай развлекать господина посла. Расскажи ему, что сегодняшний день значит для нас, пока я пойду встречать царя…[1398]
Милица говорила вовсе не о символических, а о самых настоящих земле и цветах. Письмо французского военного атташе в Санкт-Петербурге генерала Лагиша от ноября 1912 года подтверждает, что летом того же года, когда ее муж присутствовал на французских маневрах возле Нанси, великая княгиня отправила человека через границу в контролируемую Германией Лотарингию с инструкциями по сбору чертополоха и земли. Она привезла кусты чертополоха обратно в Россию, ухаживала за ними до тех пор, пока они не укоренились, а затем высадила семена в привезенный из Лотарингии грунт, тщательно поливала, пока не выросли новые растения, после смешала лотарингскую землю с русской почвой, чтобы символизировать франко-русский союз, и отдала ее и цветы своему садовнику, с предупреждением, что, если чертополох погибнет, он потеряет работу. Именно эти цветы украсили стол французской делегации в июле 1914 года[1399]. Эти экстравагантные жесты имели реальное политическое значение: муж Анастасии, великий князь Николай, панславист и ближайший родственник – двоюродный брат – царствующего монарха, был среди тех, кто наиболее активно оказывал давление на Николая II, пропагандируя военное вмешательство в поддержку Сербии, если Австрия будет оказывать давление на Белград с «неприемлемыми» требованиями.
Черногорская рапсодия продолжалась во время обеда, когда Анастасия потчевала своих соседей пророчествами: «Непременно скоро начнется война… От Австрии ничего не останется… Вы получите назад Эльзас и Лотарингию… Наши армии встретятся в Берлине… Германия будет уничтожена…»[1400] и так далее. Пуанкаре тоже принял свою порцию агитации от русских принцесс. Он сидел рядом с Сазоновым, когда во время антракта в балете к ним подошли Анастасия и Милица и начали упрекать своего министра иностранных дел за недостаточный энтузиазм в поддержку Сербии. И снова вялость министра иностранных дел побуждала французов задуматься, хотя Пуанкаре с удовлетворением отметил, что «царь, со своей стороны, не будучи столь же восторженным, как две великие княжны, мне кажется, настроен более решительно, чем Сазонов, защищать Сербию дипломатически»[1401].
Весь этот диссонанс, впрочем, не помешал партнерам по альянсу согласовать общий курс действий. В 18:00 23 июля, вечером в день отъезда французской делегации, Вивиани, который, казалось, несколько оправился от «печеночных колик», согласовал с Сазоновым инструкции, которые следовало направить послам России и Франции в Вене. Послы должны были провести дружественный совместный демарш, рекомендуя Австрии соблюдать умеренность и выражая надежду, что она не сделает ничего, что могло бы поставить под угрозу честь или независимость Сербии. Эти слова, конечно, были тщательно подобраны, чтобы заранее парировать ноту с ультиматумом, которую, как обе стороны уже знали, австрийцы собирались вручить в Белграде. Джордж Бьюкенен согласился предложить своему правительству отправить аналогичное сообщение[1402].
В тот вечер перед отъездом, во время прощального ужина на палубе линкора «Франция», между Вивиани и Палеологом произошел весьма символичный спор по поводу формулировок в коммюнике, которое должно было быть предоставлено прессе по итогам визита. Проект Палеолога заканчивался упоминанием Сербии следующими словами:
Оба правительства обнаружили, что их взгляды и намерения по поддержанию баланса сил в Европе, особенно на Балканском полуострове, абсолютно идентичны.
Вивиани был недоволен такой формулировкой: «Я думаю, что она слишком сильно вовлекает нас в балканскую политику России», – сказал он. Был составлен еще один, менее экзальтированный вариант:
Только что завершившийся визит Президента Французской Республики, нанесенный Е.В. императору Российскому, дал двум дружественным и союзным правительствам возможность обнаружить, что они полностью согласны во взглядах на различные проблемы, которые забота о мире и балансе сил в Европе поставила перед державами, особенно на Балканах[1403].
Это было прекрасным упражнением в искусстве эвфемизма. Однако, несмотря на осторожный тон, пересмотренное коммюнике было легко расшифровано и использовано либеральными и панславянскими российскими газетами, которые начали открыто настаивать на военном вмешательстве в поддержку Белграда[1404].
Пуанкаре был не особенно доволен тем, как прошел ужин. Сильный послеполуденный дождь практически сорвал навес на кормовой палубе, под которым предполагалось разместить гостей, и корабельный повар не воспользовался возможностью прославиться – суп запоздал, и «никто не похвалил ни одного блюда», как позже заметил Пуанкаре. Но президент мог себе позволить быть довольным общим результатом визита.
