Шрифт:
Закладка:
Подробно рассказав о своем плохом здоровье и планах на отпуск, Гартвиг подошел к главной цели своего визита – желании защитить Сербию от обвинений в соучастии в терактах и ее планах на будущее. Но в 21:20, едва успев произнести первое предложение, он потерял сознание и медленно соскользнул с дивана на ковер – сигарета все еще дымилась у него между пальцами. Экипаж Гартвига был поспешно отправлен за его дочерью Людмилой, был вызван местный сербский врач, а за ним явился и личный врач Гартвига, но, несмотря на все попытки привести его в чувство водой, одеколоном, эфиром и прикладыванием льда, вернуть посланника к жизни не удалось. Выражения сочувствия баронессы Гизль были отклонены дочерью Гартвига с комментарием, что «австрийские слова» ее не интересуют. Людмила фон Гартвиг, проводившая вечер с наследным принцем Сербии Александром, потребовала дать ей осмотреть комнату, в которой умер ее отец, где она покопалась в больших японских вазах, понюхала флакон одеколона, которым пытались его оживить и потребовала отчета, предлагали ли ее отцу какую-нибудь еду или выпивку. Гизль уверил ее, что посланник только выкурил несколько русских сигарет, которые были у него с собой. Дочь потребовала отдать ей окурки и унесла их в сумочке. Ни свидетельства о болезни Гартвига, которую он не скрывал, ни искренние заверения австрийского посланника не смогли предотвратить распространение по столице слуха об убийстве[1352]. Одна газета даже называла Гизля и его жену «современными Борджиа», которые травили неудобных гостей, а через несколько дней Гизль сам услышал разговор двух посетителей в парикмахерской, в которую обычно ходил:
Австрия присылает нам странных послов. Сначала был слабоумный [Форгач], а теперь убийца. Гизль привез из Вены электрический стул, который вызывает немедленную смерть любого, кто на него садится, и не оставляет ни малейшего следа[1353].
К счастью, ни один из собеседников не узнал Гизля, сидевшего в соседнем кресле. По просьбе семьи и правительства Белграда Сазонов разрешил похоронить Гартвига в Сербии, что было весьма необычно для российского чиновника, умершего на дипломатической службе[1354]. Выражение общественного горя и беспрецедентная помпезность, сопровождавшая его государственные похороны в Белграде, засвидетельствовали то необычайное место, которое он занял в сознании сербской общественности. Как бы ни оценивался вклад Гартвига в балканскую политику, было бы неблагодарностью отрицать, что на самом деле российский посланник уже достиг своих основных целей к тому моменту, когда его тело сползло с дивана в салоне Гизля. По словам французского посланника Дескоса, Гартвиг умер в тот самый момент, когда его «неукротимая воля» восторжествовала, «подчинив сербов своему абсолютному авторитету и поставив перед Европой сербский вопрос в столь дорогой его сердцу жесткой форме»[1355].
9. Французы в Санкт-Петербурге
Граф де Робьен меняет поезда
6ИЮЛЯ 1914 ГОДА 26-летний французский дипломат Луи де Робьен отправился из Парижа в Санкт-Петербург, куда он был назначен на пост атташе французского посольства. Отъезд был сдвинут на более раннюю дату, чтобы он успел прибыть заблаговременно и оказать помощь в подготовке к государственному визиту президента Пуанкаре, который намечался на 20 июля. Чтобы выиграть время, де Робьен выбрал не «Норд-Экспресс», который ходил до Санкт-Петербурга лишь дважды в неделю, а сел в обычный спальный вагон скоростного поезда до Кельна. У него было время взглянуть на Рейн и великий готический собор перед отправлением следующего поезда, который пересек промышленный регион Рура, «всегда такой впечатляющий и не лишенный определенной красоты». Оттуда поезд двинулся на восток, пересекая Германию в самом широком месте, пока не достиг Вирбаллена (сегодня литовский город Кибартай) на восточной границе Восточной Пруссии. Здесь, к своему большому раздражению, де Робьен вынужден был из-за разницы между российской и европейской колеями покинуть комфортабельный немецкий спальный вагон и пересесть на российский поезд. Первая встреча с местными жителями по ту сторону границы произвела на него неизгладимое впечатление: как только поезд остановился, в вагоны вторглась «орда бородатых людей» в сапогах и белых фартуках, которые подхватили его багаж с такой поспешностью, что он не успел последовать за ним. Де Робьена и его попутчиков направили к баррикаде, перед которой стояли «солдаты с огромными саблями». Здесь у них потребовали паспорта на проверку, процедура, которая поразила де Робьена до глубины души, поскольку «в ту эпоху свободы везде, кроме России, можно было путешествовать по Европе, не имея с собой паспорта». После предъявления проездных документов, де Робьена отправили ожидать посадки в огромном зале, по углам которого были развешены иконы, освещенные горящими в канделябрах свечами – по его ощущениям, довольно «странное оформление» для того, что фактически было комнатой ожидания. Наконец все формальности были завершены, пассажиры заняли свои места в вагонах и поезд двинулся на восток через сельскую местность «ужасающей печали», с черневшими тут и там деревнями, над которыми высились луковичные купола церквей. Он попытался заговорить со своими соседями, одетыми в мундиры, похожие на офицерские, которые, как ему показалось, были инженерами, но они знали лишь несколько слов по-немецки. «Мы чувствовали себя, – вспоминал он, – как будто мы были в Китае»[1356].
Его прибытие в Санкт-Петербург, где ему предстояло провести все военные годы и пережить катаклизмы двух революций, никак не развеяло это ощущение чуждости. Напротив, оно лишь «завершило наше разочарование». Российская столица была заполнена «ужасными маленькими тесными экипажами, долгими, усеянными выбоинами дорогами и бородатыми, диковинными извозчиками». Перед поездкой он забронировал номер в «Hotel France», где комнаты были большими, но оказались обставлены такой уродливой мебелью и с такой неуютной атмосферой, «радикально отличной от той, к которой мы привыкли в Европе», что он решил отменить свое бронирование и вместо этого переехать в «Hotel d’Europe» на «знаменитом Невском проспекте». Но даже «Hotel d’Europe» не был столь уж европейским, а магазины вдоль широкой набережной вызывали разочарование – лучшие из них, как писал наш парижский дворянин, напоминали ассортиментом французские городки в глухой провинции[1357].
Бытовая жизнь оказалась полна проблем, потому что окружающие почти не понимали его, что оказалось еще одним шоком, поскольку коллеги в Париже уверяли, что французский язык будет знаком всем. Еда и напитки в городе не устраивали привередливого графа: русская кухня, по его словам, ужасна, особенно рыбные супы, которые были «отвратительны»; только борщ показался ему «блюдом, которое стоит держать в меню». Что же касается «их водки», которую принято пить одним глотком, она «недостойна цивилизованного вкуса, воспитанного в медленном наслаждении нашими коньяками, нашими арманьяками, нашими марками (граппой) и нашим киршем»[1358].
Сориентировавшись в городе, де Робьен направился к новому месту службы. Некоторое утешение оказалось в том, что французское посольство размещалось в прекрасном дворце, ранее принадлежавшем семье Трубецких, и находилось в одном из красивейших мест на набережной Невы. Особенно де Робьен был впечатлен лакеями в синих ливреях и коротких штанах. На первом этаже с видом на реку находился офис посла, украшенный гобеленами и картинами Ван дер Мейлена. По соседству была комната поменьше, в которой стоял телефонный аппарат – именно здесь сотрудники посольства собирались каждый день для ритуального чаепития. Рядом с этой комнатой находился кабинет советника М. Дульсе, стены которого были украшены портретами всех послов Франции при российском дворе. На стороне, выходившей окнами во двор, за кабинетом, заполненным секретарями и архивными документами, была дверь в сейфовую комнату посольства, где хранились секретные документы и коды для шифрованной корреспонденции. Гордостью посольства была приемная на первом этаже, прекрасный будуар со стенами зеленой и золотой дамасской камчи, увешанный картинами Гварди, принадлежащими послу, и уставленная позолоченными креслами, которые должны
