Де Робьен уже был знаком с послом Морисом Палеологом, неординарным человеком, который занимал этот пост с января и будет управлять жизнью посольства до его эвакуации три года спустя. На фотографиях 1914 года изображен щеголеватый мужчина среднего роста с бритой головой и «ярко блестящими глазами, глубоко посаженными в глазницы». Палеолог, вспоминал Де Робьен, был «романтиком, а не дипломатом». Он видел все происходящее с драматической и литературной стороны. «Всякий раз, когда он рассказывал о каком-либо событии или пытался воспроизвести разговор, он почти полностью воссоздавал их в своем воображении, наделяя их большей яркостью, чем было на самом деле». Палеолог чрезвычайно гордился своим именем, которое, как (предположительно) утверждалось, он унаследовал от императоров древней Византии. Он компенсировал свое «экзотическое» происхождение (его отец был революционером и политическим беженцем из Валахии, а мать – музыкантом и дочерью известного бельгийского инженера) страстным и демонстративным патриотизмом и желанием представить себя воплощением французской изысканности и культурного превосходства.

Оказавшись в Санкт-Петербурге, Палеолог, никогда раньше не занимавший столь высоких постов, вскоре научился держать себя в соответствии со значимостью своего нового офиса. Де Робьен наблюдал за тем, как посол давал почувствовать свое превосходство представителям «меньших» стран: когда секретарь объявлял о прибытии бельгийского посланника Бюссере или его голландского коллеги Свертса, Палеолог имел обыкновение выходить через заднюю дверь на прогулку, чтобы вернувшись через час поприветствовать их в прихожей с распростертыми объятиями и словами: «Дорогой мой, рад видеть тебя, у меня сегодня столько дел…» Он демонстрировал исключительный даже в мире высокопоставленных послов вкус к экстравагантности и хвастовству. В петербургском обществе много внимания уделялось тому факту, что посольские обеды готовил шеф-повар, которого Палеолог привез с собой из Парижа. Де Робьен приписывал все это «восточному» происхождению Палеолога, лукаво добавляя, что, как и у многих парвеню, в любви Палеолога к великолепию было что-то преувеличенное и неестественное[1360].

Палеолог испытывал ужас от необходимости писать подробные отчеты, которые были хлебом с маслом повседневной дипломатии, предпочитая превращать свои впечатления в живые сцены, оживляемые диалогами, в которых яркие остроумные фразы заменяли длинные и часто двусмысленно уклончивые словесные конструкции, которые на самом деле составляли суть повседневных бесед и переговоров дипломатов, работающих в России. Де Робьен вспоминает день, когда послу была назначена аудиенция у царя для беседы по важной военной теме. Палеолог хотел, чтобы депеша с отчетом об аудиенции была отправлена, как только он вернется в посольство, тогда она достигнет Парижа в то время, когда это «будет иметь наибольший эффект». Для этого он составил отчет о своей встрече еще до того, как покинул посольство, чтобы встретиться с русским царем. Де Робьен и его коллеги занялись шифрованием подробного описания беседы, которой никогда не было. Среди всех фальшивых моментов этого репортажа граф отметил одну весьма характерную для Палеолога фразу: «В этот момент беседа достигла решающего поворотного момента и император предложил мне сигарету»[1361].

Замечания де Робьена относительно личных качеств посла, хотя и неприязненные, были, вероятно, справедливы. Палеолог был одной из самых ярких личностей, занимавших посольскую должность на французской службе. Много лет он томился в парижском Centrale, обреченный на утомительное копирование документов. Позже ему был поручен пост хранителя секретных папок, особенно тех, которые касались франко-российского альянса и связей между министерством иностранных дел и армейской разведкой, – это было делом, которое пришлось ему по душе. Долгие годы работы в качестве хранителя накопленной министерством информации относительно альянса и стоящих перед ним военных угроз – в частности, он имел доступ к материалам французской разведки, касающимся планов мобилизации Германии на западном и восточном направлениях – сформировали у него такой взгляд на положение Франции в международных отношениях, в центре которого была германская угроза и первостепенная важность союзнической сплоченности[1362]. В его исторических трудах центральное место занимает романтическая концепция великого человека – такого, который ведомый высшей волей и интуицией бесстрашно принимает всемирно-исторические решения:

В некоторых случаях [писал Палеолог в своей биографии графа Кавура] мудрый человек многое оставляет на волю случая; разум подсказывает ему слепо следовать импульсам или инстинктам, выходящим за его пределы, которые кажутся ниспосланными с небес. Никто и ничто не может подсказать, когда следует действовать решительно, а когда отступить; ни книги, ни закон, ни опыт не могут научить его этому; только внутреннее чувство и душевная смелость могут дать об этом представление[1363].

Его откровенная и твердая германофобия сочеталась со склонностью к катастрофическим сценариям, которые многие коллеги считали опасными. Во время его пребывания в Софии (1907–1912), одной из немногих заграничных должностей, которые он занимал перед тем, как принять посольство в Санкт-Петербурге, один из его коллег сообщал, что и в депешах, и в разговорах Палеолога было полно диких идей о «далеких горизонтах, грозовых тучах и грядущих бурях». Действительно, трудно найти какую-либо заметку современника, в которой будущему послу была бы высказана однозначная похвала. Как заметил в мае 1914 года один из высокопоставленных чиновников министерства иностранных дел, было слишком много плохих отчетов, чтобы можно было говорить об однозначном «доверии» к новому послу[1364]. Извольский охарактеризовал его как «болтуна, фантазера и очень ловкого человека». Даже его британские коллеги в Софии описали Палеолога в 1912 году как «возбудимого», «склонного к распространению сенсационных и панических слухов» и «торговца небылицами»[1365].

Таким образом, назначение Палеолога послом в Санкт-Петербурге, на наиболее стратегически важный и чувствительный пост во всей французской зарубежной дипломатической службе, может показаться весьма удивительным. Своим вознесением по карьерной лестнице он был обязан больше своим радикальным политическим взглядам, нежели профессиональным качествам. Делькассе открыл для себя Палеолога и энергично продвигал его главным образом потому, что они разделяли одни и те же взгляды на германскую угрозу – в Палеологе Делькассе нашел подчиненного, который мог повторить и развить его собственные идеи. После падения Делькассе в 1905 году звезда Палеолога угасла, и он вынужден был довольствоваться различными второстепенными постами. Спас его Пуанкаре; эти двое были близки с тех пор, когда оба учились в лицее Луи ле Гран в Париже. «Великий дар» Палеолога, недоброжелательно заметил де Робьен, заключался в том, что он был одним из одноклассников Пуанкаре и Мильерана в старшей школе – «именно их школьной дружбе он обязан своей потрясающей карьерой»[1366]. Став премьер-министром, Пуанкаре в 1912 года отозвал Палеолога из Софии и назначил его политическим директором на набережной д’Орсэ. Это существенное продвижение по службе – поразительный скачок в карьере для такого причудливого и противоречивого человека – шокировало многих ветеранов дипломатии. Французский посол в Мадриде заметил в разговоре с Берти, что Палеолог «не подходит для должности директора», в то время как французский посол в Японии назвал его «печальным выбором»[1367]. Комментарии – необычайно резкие и откровенные даже по стандартам дипломатической службы, где быстрое продвижение вверх по карьерной лестнице часто является предметом зависти. «Хочу надеяться, – заметил Айра Кроу из Лондона, – что парижская атмосфера окажет умиротворяющее действие на мсье Палеолога, хотя как правило Париж не дает такого эффекта»[1368].

Пуанкаре знал о репутации Палеолога и делал все, что мог, чтобы обуздать его крайности, но у двух друзей сложились тесные рабочие отношения, основанные на глубоком согласии по всем ключевым вопросам. Пуанкаре стал зависеть от суждений Палеолога[1369]. Действительно, именно Палеолог подтолкнул Пуанкаре к тому, чтобы занять более твердую позицию относительно обязательств Франции в балканских делах. Палеолог не верил в возможность примирения австрийских и российских интересов в регионе, а его одержимость гнусными замыслами Берлина и Вены сделала его слепым в отношении российских политических махинаций в регионе. Он видел в двух балканских войнах возможность для России укрепить свои позиции на полуострове[1370]. Тесная связь с Пуанкаре была одной из причин, по которой Сазонов, хотя он и знал об особенностях характера Палеолога, приветствовал его назначение новым послом в Санкт-Петербурге[1371]. Это был человек, которому в январе 1914 года можно было доверить продолжить с того места, на котором остановился Делькассе. В разговоре