Протоколы встреч на высшем уровне, которые проходили в последующие три дня, не сохранились. В 1930-е годы редакторы «Documents Diplomatiques Français» тщетно пытались найти их[1381]. Утеряны также и российские записи, что, вероятно, менее удивительно, учитывая возможное нарушение непрерывности архивной работы в годы мировой и гражданской войны. Тем не менее по записям в дневниках Пуанкаре вместе с мемуарами Палеолога и заметками других дипломатов, присутствовавших на переговорах в те роковые дни, можно получить достаточно ясное представление о том, что происходило.

В центре внимания оказался кризис, разворачивающийся в Центральной Европе. Это важно подчеркнуть, поскольку часто высказывается предположение, что это был давно запланированный государственный визит, а не встреча, посвященная балканскому кризису, поэтому обсуждаемые вопросы должны были следовать заранее согласованной повестке дня, в которой сербский вопрос занимал второстепенное место. На самом деле все обстояло как раз наоборот. Еще до того, как Пуанкаре покинул борт «Франции», царь заметил французскому послу, с каким нетерпением он ждет встречи с президентом республики: «Нам предстоит обсудить важные дела. Я уверен, что по всем пунктам мы достигнем соглашения… Но есть один вопрос, который меня очень сильно волнует, – наше взаимопонимание с Англией. Мы должны заставить ее вступить в наш альянс»[1382].

Как только формальности были выполнены, царь и его гость направились на корму «Александрии» и приступили к беседе. «Или, может быть, я должен сказать „дискуссии“, – писал Палеолог, – поскольку было очевидно, что они обсуждали проблемы, задавали друг другу вопросы и спорили». Послу казалось, что Пуанкаре доминирует в разговоре, вскоре он «пустился в монолог, в то время как царь просто кивал в знак согласия, но весь вид [царя] выражал его искреннее одобрение»[1383]. Согласно дневнику Пуанкаре, разговор на яхте коснулся сначала союза, о котором царь говорил «с большой твердостью». Царь расспросил его о скандале с Гумбертом, который, по его словам, произвел очень плохое впечатление в России, и призвал Пуанкаре сделать все необходимое для предотвращения отмены Трехлетнего закона. Пуанкаре, в свою очередь, заверил его, что новая французская палата продемонстрировала свою истинную волю, проголосовав за сохранение закона, и что Вивиани тоже твердо его поддерживает. Затем царь поднял вопрос об отношениях между Сергеем Витте и Жозефом Кайо, которые, как говорили, были проводниками новой внешней политики, основанной на сближении России, Франции, Германии и Великобритании. Но оба согласились, что это невыполнимый проект, который не представляет угрозы для нынешнего геополитического расклада[1384].

В конечном счете, когда царская яхта подошла к берегу, Пуанкаре и царь осознали, что разделяют общие взгляды на текущую ситуацию. Ключевым моментом была солидарность альянса, а это означало не только дипломатическую поддержку, но и готовность к военным действиям. На второй день (21 июля) царь приехал к Пуанкаре в его апартаменты в Петергофе, и они провели час тет-а-тет. На этот раз разговор зашел в первую очередь о напряженности между Россией и Великобританией в Персии. Пуанкаре высказался в примирительном тоне, настаивая на том, что это мелкие неприятности, которые не должны ставить под угрозу хорошие англо-российские отношения. Оба согласились, что источник проблемы не в Лондоне или Санкт-Петербурге, а в неназванных «местных интересах», не имеющих более широкого значения. И царь с некоторым облегчением отметил, что Эдвард Грей не допустит, чтобы открытие Берлином факта переговоров о военно-морской конвенции помешало поиску соглашения. Были затронуты и другие вопросы – Албания, греко-турецкая напряженность по поводу островов Эгейского моря и политика Италии – но, как отметил Пуанкаре, «наиболее сильную озабоченность российского монарха» вызывала Австрия и ее планы действий после событий в Сараеве. В этот момент, записал Пуанкаре, царь сделал весьма показательный комментарий: «Он несколько раз повторил, что в нынешних обстоятельствах полный союз между нашими двумя правительствами кажется ему более необходимым, чем когда-либо». Вскоре после этого встреча закончилась[1385].

И вновь центральной темой была непоколебимая солидарность франко-российского союза перед лицом возможных провокаций со стороны Австрии. Но что это значило на практике? Означало ли это, что альянс ответит на австрийский демарш против Сербии войной, которая по необходимости должна быть континентальной по размаху? Пуанкаре дал косвенный ответ на этот вопрос в тот день (21 июля), когда вместе с Вивиани и Палеологом он принимал послов других держав. Вторым в очереди был посол Австро-Венгрии Фриц Сапари, только что вернувшийся из Вены, где он находился у постели умирающей жены. Высказав несколько слов соболезнования по поводу убийства, Пуанкаре спросил, есть ли какие-нибудь новости из Сербии. «Судебное расследование продолжается», – ответил Сапари. Записи Палеолога об ответе Пуанкаре полностью совпадают с тем, что сам Сапари написал в телеграмме в Вену:

Конечно, я с нетерпением жду результатов этого расследования, мсье посол. Я помню два предыдущих расследования, которые отнюдь не улучшили ваши отношения с Сербией. Не помните? Дело Фридъюнга и дело Прохазки?[1386]

Это был необычный ответ для главы государства, посещающего иностранную столицу, в разговоре с представителем третьей страны. Помимо насмешливого тона, оно фактически отрицало заранее достоверность любых выводов, которые австрийцы могли бы сделать в ходе расследования. Это было равносильно заявлению, что Франция не признает и не примет никаких доказательств того, что сербское правительство несет какую-бы то ни было ответственность за убийства в Сараеве и что любые требования, предъявляемые Белграду, будут незаконными. Дела Фридъюнга и Прохазки были указанием на отклонение любого австрийского недовольства априори. Как если бы это было недостаточно ясно, Пуанкаре продолжал:

Я хотел бы очень твердо заявить господину послу, что у Сербии есть друзья в Европе, которые были бы удивлены подобным поступком[1387].

Палеолог вспоминал эту реплику в еще более резкой формулировке:

У Сербии есть немало очень горячих друзей среди русских. А у России есть союзник – Франция. Следует опасаться серьезных осложнений![1388]

Сапари также писал, что президент сделал заявление, что действия Австрии могут создать «ситуацию, опасную для мира». Каковы бы ни были в точности слова Пуанкаре, эффект был шокирующим, и не только для Сапари, но даже для русских, стоявших поблизости, некоторые из которых, как писал де Робьен, были «известны своей антипатией к Австрии»[1389]. В конце своей депеши Сапари отметил – и его мнение трудно оспорить, – что «бестактное, почти угрожающее поведение» французского президента, «иностранного государственного деятеля, который был гостем в этой стране», резко контрастирует со «сдержанным и осторожным отношением господина Сазонова». Вся сцена демонстрировала, что прибытие Пуанкаре в Санкт-Петербург окажет «что угодно, только не успокаивающее действие»[1390].

Указывая на контраст между Сазоновым и Пуанкаре, Сапари выявил уязвимое место во франко-российских отношениях. В тот вечер во время посольского обеда – великолепного мероприятия в честь французского президента – Пуанкаре сел рядом с Сазоновым. В удушливой жаре – комната плохо проветривалась – обсуждали ситуацию, сложившуюся между Австрией и Сербией. К своему ужасу, Пуанкаре обнаружил, что Сазонов озабочен и не склонен к быстрым и жестким действиям. «Сейчас самый неподходящий момент, – сказал Сазонов, – наши крестьяне все еще очень заняты работой в поле»[1391]. Тем временем в малом салоне по соседству, где развлекали менее важных гостей, преобладали другие настроения. Было слышно, как полковник из свиты Пуанкаре провозглашает тост «за следующую войну и за верную победу»[1392]. Пуанкаре был обеспокоен нерешительностью Сазонова. «Мы должны, – сказал он Палеологу, – предупредить Сазонова о злонамеренных замыслах Австрии, воодушевить его сохранять решимость и пообещать ему нашу поддержку»[1393]. Позже тем же вечером, после приема в городском дворянском собрании, Пуанкаре оказался на кормовой палубе императорской яхты в компании Вивиани и Извольского, который прибыл из Парижа, чтобы принять участие в переговорах. Извольский выглядел озабоченным – возможно, он разговаривал с Сазоновым. Вивиани был «расстроен и угрюм». Пока яхта в полной тишине шла в Петергоф, Пуанкаре смотрел в ночное небо и спрашивал себя: «Что Австрия готовит для нас?»[1394]

Следующий день, 22 июля, был особенно тяжелым. Похоже, у Вивиани случился нервный срыв. Ситуация достигла апогея утром, когда французский премьер-министр, сидевший за завтраком слева от царя, казалось,