с российским дипломатом, который проезжал через Париж, Палеолог накануне своего отъезда заявил, что он занимает пост в Санкт-Петербурге, чтобы положить конец политике уступок, которая преобладала до сих пор, и что «он будет бороться за будущую жесткую политику без компромиссов и колебаний». «Хватит всего этого, мы должны показать Германии нашу силу!»[1372] Таковы были убеждения, взгляды и взаимоотношения, которые направляли действия нового посла во время летнего кризиса 1914 года.

Пуанкаре плывет в Россию

В среду, 15 июля, в 23:30 с парижского вокзала Гар-дю-Нор президентский поезд отправился в Дюнкерк. Он вез Раймона Пуанкаре, нового премьер-министра Рене Вивиани и преемника Палеолога на посту политического директора набережной д’Орсе Пьера де Маржери. Рано утром следующего дня трое мужчин поднялись на борт линкора «Франция», чтобы совершить переход через Балтику в Кронштадт и Санкт-Петербург. Вивиани был новичком в должности премьер-министра – бывший социалист занимал этот пост всего четыре недели и не имел никакого опыта или знаний в области международных отношений. Его основная польза для Пуанкаре заключалась в том, что он с недавних пор встал на сторону Трехлетнего закона, возглавлял значительную коалицию в парламенте и был готов поддержать взгляды Пуанкаре на оборону. В ходе государственного визита в Россию быстро стало очевидно, что международная политика ему не по силам. Пьер де Маржери, напротив, был опытным профессиональным дипломатом, которого Пуанкаре весной 1912 года вызвал в Париж, чтобы он, в возрасте пятидесяти одного года, занял пост заместителя директора на набережной д’Орсе. Пуанкаре создал этот сторожевой пост в надежде, что де Маржери будет следить за Палеологом и не допустит, чтобы тот совершил какую-нибудь серьезную оплошность. Как оказалось, в этом не было необходимости. Палеолог отлично справился, к удовлетворению Пуанкаре, и когда его наградой стало назначение в Санкт-Петербург, де Маржери стал политическим директором. В этой роли он проявил себя эффективным и – что было наиболее важно в глазах президента – политически лояльным человеком[1373]. Ни Вивиани, ни де Маржери не были способны бросить эффективный вызов президентскому контролю над политикой.

Пуанкаре было о чем подумать, когда он поднимался по трапу на «Францию» в Дюнкерке в 5 часов утра 16 июля. Вначале было сенсационное обвинение Шарлем Гумбертом французской военной администрации. В выступлении перед сенатом 13 июля по случаю представления своего отчета о специальном голосовании по бюджету для армейского материального снабжения, Гумберт, сенатор от Мааса (департамент на границе с Бельгией), нанес решительный удар по руководству французских вооруженных сил. Он утверждал, что построенные форты низкого качества, к крепостным орудиям не было боеприпасов, а беспроводные устройства связи между фортами были неисправны. Всякий раз, когда немецкая радиостанция в Меце начинала передачу, говорил Гумберт, станция в Вердене переставала работать. Французская артиллерия количественно уступала немецкой, особенно в части тяжелых орудий. Одна деталь заметно привлекла внимание французской общественности, и особенно солдатских матерей: в армии катастрофически не хватало обуви; если разразится война, объявил Гумберт, французские солдаты должны будут идти на войну только с одной парой ботинок (плюс одна пара из тридцатилетнего резерва в их заплечных мешках). Выступление было политической сенсацией. В своем ответе военный министр Адольф Мессими не отрицал существа обвинений, но настаивал на том, что армейское снабжение демонстрирует быстрый прогресс на всех фронтах[1374]. Недостатки в обеспечении артиллерии боеприпасами будут устранены к 1917 году.

Это тем более раздражало, что в авангарде возникшей парламентской оппозиции встал старый враг Пуанкаре Жорж Клемансо, который утверждал, что некомпетентность, выявленная в отчете, оправдывает отказ парламента в поддержке нового военного бюджета. С трудом удалось утрясти проблему и вовремя принять новый военный бюджет, чтобы избежать отсрочки отъезда президента. В день отъезда в Дюнкерк Вивиани выглядел нервным и озабоченным мыслями об интригах и заговорах, несмотря на попытки Пуанкаре успокоить его[1375].

А если этого было недостаточно, то суд над мадам Кайо должен был начаться 20 июля, и были все основания опасаться, что разоблачения и откровения в ходе суда могут спровоцировать цепь скандалов, которые потрясут правительство. Масштабы угрозы стали очевидны, когда распространились слухи о том, что убитый редактор Кальметт также имел в своем распоряжении расшифрованные немецкие телеграммы, раскрывающие масштабы переговоров Кайо с Германией во время кризиса в Агадире в 1911 году. В этих сообщениях – по крайней мере, согласно телеграммам – Кайо говорил о желательности сближения с Берлином. Кайо также утверждал, что у него есть письменные показания, доказывающие, что Пуанкаре организовал кампанию против него. 11 июля, за три дня до отъезда президента в Россию, Кайо пригрозил обнародовать их, если Пуанкаре не организует оправдание его жены[1376]. Скрытые механизмы парижских политических интриг продолжали работать на полную мощность.

Несмотря на эти опасения, Пуанкаре отправился в путешествие по Балтийскому морю в удивительно спокойном и решительном настроении. Было, вероятно, большим облегчением сбежать из Парижа в то время, когда суд над Кайо вверг прессу в безумие. Большую часть первых трех дней морского путешествия он провел на палубе, инструктируя Вивиани, чье невежество во внешней политике он нашел «шокирующим» в свете их грядущей миссии в Санкт-Петербурге[1377]. Краткое изложение этих инструкций в его дневнике, которое дает нам ясное представление о его собственном видении ситуации на тот момент, когда они покидали Париж, включает «детали союза», обзор «различных тем, поднятых в Санкт-Петербурге в 1912 году», «военные соглашения Франции и России», подход России к переговорам с Англией в отношении морской конвенции и «отношения с Германией». «У меня никогда не было проблем с Германией, – заявил Пуанкаре, – потому что я всегда относился к ней с предельной жесткостью»[1378]. «Вопросы, поднятые в Санкт-Петербурге в 1912 году», включали реконструкцию стратегических железных дорог, важность массированных наступательных ударов со стороны польского выступа и необходимость сосредоточить внимание на Германии как на главном противнике. Упоминание Англии указывает на то, что Пуанкаре думал не только о союзе с Россией, но и о зарождающейся Тройственной Антанте. Вот кредо французской безопасности согласно Пуанкаре вкратце: альянс – краеугольный камень; это незаменимый ключ к обороне страны; безопасность можно сохранить только заняв непримиримую позицию перед лицом требований противостоящего блока. Это были аксиомы, которые легли в основу его интерпретации кризиса, разворачивающегося на Балканах.

Судя по дневниковым записям, Пуанкаре находил дни на море очень успокаивающими. В то время как Вивиани переживал из-за новостей о парижских скандалах и интригах, поступавших время от времени по радиотелеграфу из Парижа, Пуанкаре проводил время на палубе, наслаждаясь теплым воздухом и игрой солнечных бликов в бирюзе морской воды, слегка качавшей корабль на «незаметных волнах». За все время плавания его расстроила только одна небольшая неприятность: подходя к гавани в Кронштадте в утренней тьме 20 июля, линкор, двигаясь со скоростью 15 узлов, сумел протаранить буксир, тянувший к причалу российский фрегат. Инцидент разбудил Пуанкаре, спавшего в своей каюте. Как досадно, что французский военный корабль, идущий в нейтральных водах под командованием адмирала флота, ударил и повредил буксир союзной страны. Он раздраженно отметил в дневнике, что это «знак, лишенный ловкости и элегантности».

Хорошее настроение президента восстановил блестящий прием, когда «Франция» вошла в гавань Кронштадта. Со всех сторон ее окружили военные корабли, празднично украшенные пакетботы и прогулочные катера, вышедшие встречать гостей, а императорский катер пришвартовался к линкору, чтобы переправить Пуанкаре на царскую яхту «Александрия». «Я покидаю „Францию“, – отмечал Пуанкаре, – с волнением, которое всегда охватывает меня, когда под залпы артиллерийского огня я оставляю один из наших военных кораблей»[1379]. На другой стороне разделявшей их гавани, стоя рядом с царем на мостике «Александрии», откуда открывался прекрасный вид на всю сцену встречи, Морис Палеолог уже мысленно записывал очередной абзац своих мемуаров:

Это было великолепное зрелище. В дрожащем серебристом свете «Франция» медленно двигалась вперед по бирюзовым и изумрудным волнам, оставляя за собой длинную белую борозду. Затем она величественно остановилась. Могучий военный корабль, который привез главу французского государства, вполне достоин своего имени. Он действительно был Францией, идущей навстречу России. Я чувствовал, как бьется мое сердце[1380].