ультиматуме через другие источники утечки в Германии и в Австрии. 16 июля из беседы с отставным немецким дипломатом графом Лютцовым российский посол в Вене узнал, что австрийцы составляют ноту, сформулированную «очень жестко» и содержащую, как выразился посол, «требования, неприемлемые для любого независимого государства». Источником Лютцова, как ни удивительно, был длинный и откровенный разговор в Вене с Берхтольдом и Форгахом. Сообщение Шебеко об этом сенсационном открытии было направлено напрямую через российское министерство иностранных дел царю Николаю II. Царь написал замечательную резолюцию: «На мой взгляд, ни одна страна не будет предъявлять требований к другой, если она не решила вести войну»[1339]. Ничто не могло бы более четко выразить отказ России в праве Австрии требовать от Белграда какого-либо удовлетворения.

Это разглашение австрийских секретов имело два важных последствия. Во-первых, примерно к 20 июля русские и их партнеры из числа великих держав были полностью осведомлены о том, что задумали австрийцы. Сербские власти также были проинформированы об этом, как мы знаем из отчета британского посланника в Белграде Краканторпа от 17 июля[1340]. И в Санкт-Петербурге, и в Белграде эта полученная заранее информация облегчила формулировку и координацию – задолго до фактического предъявления Белграду ультиматума – позиции категорического неприятия, красноречиво выраженной в циркуляре Пашича от 19 июля всем сербским дипломатическим представительствам за рубежом: «Мы не можем принять те требования, которые не приняла бы ни одна другая страна, уважающая свою независимость и достоинство»[1341]. Это так же означало, среди прочего, что у русских было достаточно времени для выработки собственной позиции относительно реакции на возможный ультиматум к тому времени, когда глава французского государства и его премьер-министр прибыли в Санкт-Петербург 20 июля. Утверждение – сделанное Сазоновым и позднее распространяемое в литературе – о том, что новость об ультиматуме стала ужасным шоком для русских и французов, когда австрийская нота была 23 июля вручена в министерстве иностранных дел Сербии, является нонсенсом.

Второе последствие касалось отношения Вены к своим немецким партнерам. Берхтольд обвинил немцев в компрометации его стратегии соблюдения конфиденциальности и пресек дальнейшие утечки, прекратив ставить Берлин в известность о своих намерениях, в результате чего немцы были не лучше осведомлены о точном содержании предстоящего австрийского ультиматума, чем их противники из Антанты. Одной из самых странных характеристик того, как Австрия действовала во время кризиса, стала отправка копии ультиматума руководству в Берлине только вечером 22 июля[1342]. Немецкие жалобы о том, что австрийцы держат их в неведении, естественно, звучали как заведомая ложь для дипломатов Антанты, которые рассматривали это как свидетельство того, что немцы и австрийцы тайно планируют осуществить давно подготовленное совместное нападение, на которое должен быть дан скоординированный и твердый ответ – предположение, которое не предвещало ничего хорошего для мира, когда кризис вступил в свою заключительную фазу.

Стоит еще раз коснуться странностей австро-венгерского процесса принятия решений. Берхтольд, которого многие ястребы в администрации осуждали за мягкость и неспособность к окончательным и решительным действиям, после 28 июня довольно впечатляющим образом поставил под свой контроль всю текущую политику. Но он мог сделать это только благодаря трудному и длительному процессу достижения консенсуса. Загадочные диссонансы в документах, по которым можно отследить процесс принятия Австрией решения о войне, отражают необходимость учитывать – но не обязательно примирять – противоположные точки зрения.

Возможно, самым ярким недостатком австрийского процесса принятия решений была узость индивидуального и коллективного поля зрения. Австрийцы были похожи на ежей, перебегающих шоссе, не обращая внимания на несущиеся автомобили[1343]. Важнейшая мысль о вероятности объявления русскими всеобщей мобилизации и неизбежной за этим общеевропейской войны, несомненно, приходила в голову австрийским руководителям и несколько раз всплывала в ходе обсуждений. Но она ни разу не была интегральной частью общего плана в процессе взвешивания и оценки вариантов. Не уделялось так же пристального внимания вопросу, готова ли и в состоянии ли Австро-Венгрия вести войну не с одной, а сразу с несколькими другими европейскими великими державами[1344]. Тому есть несколько возможных причин. Одной из них была исключительная уверенность австро-венгерских политиков в мощи немецкого оружия, которого, как считалось, было достаточно для удержания России от вмешательства, а если не удастся удержать – для победы над ней[1345]. Второй причиной было то, что напоминающая улей структура австро-венгерской политической элиты не была приспособлена к выработке решений путем тщательного просеивания и взвешивания противоречивой информации. Участники совещаний, как правило, высказывали твердые мнения, часто окрашенные взаимной неприязнью, вместо того чтобы в ходе дискуссий пытаться всесторонне рассматривать и обсуждать проблемы, стоящие перед Веной. Солипсизм австрийского процесса принятия решений также отражал глубокое чувство геополитической изоляции. Представление о том, что австро-венгерские государственные деятели «несут ответственность перед Европой», было нонсенсом, отметил один политический инсайдер, «потому что никакой Европы нет. Общественное мнение России и Франции […] всегда будет убеждено, что во всем виноваты мы, даже если однажды мирной ночью сербы, вооруженные бомбами, вторгнутся в нашу страну тысячами»[1346]. Но самой важной озадачивающей причиной безальтернативности австрийского поведения, несомненно, было то, что австрийцы оказались настолько убеждены в справедливости своего дела и предполагаемого средства наказания Сербии, что они не могли придумать ему никакой разумной альтернативы – даже Тиса в конце концов, к 7 июля, признал, что Белград был причастен к преступлениям в Сараеве, и в принципе был готов поддержать военный ответ при условии правильного выбора времени и дипломатического контекста. Бездействие лишь подтвердило бы широко распространенное убеждение, что империя находится на последнем издыхании. С другой стороны, моральный эффект от смелого и решительного действия станет преобразующим: «Австро-Венгрия […] снова поверила бы в себя. Это означало бы: „У меня есть воля, следовательно я существую“»[1347].

Короче говоря, австрийцы находились в процессе поиска того, что изучающие теорию принятия решений назвали «решающим выбором», в котором ставки невообразимо высоки, воздействие трансформирующее и необратимое, уровень эмоций высок, а последствия бездействия потенциально губительны на долгий срок. Решения такого рода могут приобретать экзистенциальное измерение, поскольку они обещают заново изобрести субъект, принимающий решения, превратить его в нечто, чего раньше не было. В основе таких решений лежит что-то, коренящееся в идентичности, что не поддается рационализации[1348]. Это не означает, что процесс принятия решений в Австрии был «иррациональным». Текущий кризис оценивался в свете прошлых событий, и в ходе обсуждений были рассмотрены различные факторы и риски. Трудно также понять, как австрийцы смогли добиться менее радикального решения, учитывая нежелание сербских властей идти навстречу Австрии, отсутствие каких-либо международных юридических органов, способных вести арбитраж в подобных случаях, и невозможность в существовавшем международном климате обеспечить будущее мирное сосуществование с Белградом. Тем не менее в основе австрийской реакции – в такой степени, которой мы не видим ни у одного из прочих участников событий 1914 года, – был темпераментный, интуитивный скачок, «голый акт решения»[1349], основанный на общем понимании того, чем Австро-Венгерская империя была и должна быть, чтобы оставаться великой державой.

Странная смерть Николая Гартвига

Именно во время этого периода видимого спокойствия в австрийской политике внезапно скончался российский посланник в Белграде. Гартвиг уже долгое время страдал стенокардией. Он был человеком тучным и склонным к мучительным и сильным головным болям, что было, вероятно, результатом не только постоянного стресса, но и гипертонии. Каждое лето он отправлялся на лечение в Бад-Наухайм, откуда возвращался бодрый духом и сбросившим лишний вес. Когда его подчиненный Василий Штрандман, узнав о Сараевском убийстве, прервал свой отпуск в Венеции и вернулся в Белград, он обнаружил, что Гартвиг в ужасном физическом состоянии и жаждет уехать на лечение. Посланник проинформировал Штрандмана, что «поскольку до осени не должно быть никаких важных событий», он подал заявку на отпуск с 13 июля.

10 июля, за три дня до отъезда, Гартвиг узнал, что австрийский посланник барон Гизль только что вернулся в Белград. Он позвонил в австрийскую миссию и договорился о встрече, чтобы прояснить некоторые недоразумения. В Белграде широко распространялась информация, что 3 июля, в день заупокойной службы по эрцгерцогу, российская миссия была единственной в сербской столице, которая не приспустила свой флаг. Об этом доложили руководители как итальянской, так и британской миссии