шансов на успех, также вытекает, что риск российского вмешательства минимален. Ведь если шансы России на победу в войне с Германией действительно будут намного выше через три года, чем сейчас, в 1914 году, зачем Санкт-Петербургу рисковать развязывать общеевропейский конфликт, к которому он подготовлен лишь наполовину?

Размышления в этом направлении открывали два возможных сценария. Первый, который казался более вероятным Бетману и его коллегам, заключался в том, что русские воздержатся от вмешательства и предоставят австрийцам самим разобраться в своем конфликте с Сербией, возможно, позже вмешавшись дипломатически совместно с одной или несколькими другими державами. Второй сценарий, который считался менее вероятным, заключался в том, что русские будут отрицать легитимность австрийских обвинений в адрес Сербии, проигнорируют незавершенность своей собственной программы перевооружения и, тем не менее, вмешаются. Именно на этом втором сценарии срабатывала аргументация в пользу превентивной войны: если война все равно должна будет начаться, лучше было бы начать ее сейчас.

В основе этих расчетов лежала глубокая и, как мы можем видеть ретроспективно, ошибочная уверенность, что русские вряд ли вмешаются. Нетрудно найти причины настолько грубого непонимания уровня риска. Принятие Россией австрийского ультиматума в октябре 1913 года свидетельствовало в пользу подобной уверенности. Кроме того, существовало уже упоминавшееся и глубоко укоренившееся убеждение, что время было на стороне России. Сами убийства рассматривались в Берлине как посягательства на монархические принципы, инспирированные изнутри политической культуры с сильной склонностью к цареубийству (мнение, которое также можно найти в некоторых публикациях британской прессы). Какими бы сильными ни были панславянские симпатии России, было трудно представить, чтобы царь встал «на сторону цареубийц», как неоднократно отмечал кайзер. Ко всему этому мы должны добавить извечную проблему считывания намерений российской исполнительной власти. Немцы не имели представления, в какой степени австро-сербский конфликт уже был встроен в систему стратегического мышления франко-российского альянса. Они не понимали, насколько эти две западные державы безразличны к вопросу о том, кто спровоцировал конфликт.

Более того, немцы еще не осознали, какое значение имело отстранение Коковцова от должности председателя Совета министров и не понимали баланса сил в новом Совете министров. В этом они были не одиноки – британские дипломаты также бились над вопросом, что представляет собой новая команда русских министров, и пришли к совершенно неверному выводу, что влияние антивоенных консерваторов, таких как Коковцов и Дурново, снова возросло. В Париже даже возникли опасения, что «прогерманская» фракция во главе с Сергеем Витте, возможно, вот-вот обеспечит себе контроль над политикой[1315]. Непрозрачность системы затрудняла (так же, как и во многих предыдущих случаях) оценку рисков. В то же время недавний опыт тесного сотрудничества Берлина с Лондоном по балканским вопросам свидетельствовал о том, что Англия вполне могла – несмотря на последние военно-морские переговоры – понять точку зрения Берлина и потребовать от Санкт-Петербурга сдержанности. Это была одна из опасностей разрядки: она побуждала лиц, принимающих решения, недооценивать опасности, возникающие в результате их действий.

Таким образом, можно, как это делают некоторые историки, говорить о политике просчитанного риска[1316]. Но такой подход исключает из поля зрения еще одно важное звено в цепи немецкого мышления. Это было предположение о том, что российское вмешательство – будучи политикой, не имеющей оправдания ни с этико-юридической точки зрения, ни с точки зрения безопасности, – на самом деле будет свидетельством чего-то еще более зловещего, а именно желания Санкт-Петербурга искать предлога для войны с центральными державами, воспользоваться возможностью, предложенной австрийским демаршем, чтобы начать кампанию, которая сокрушит силы Тройственного союза. С этой точки зрения австро-сербский кризис выглядел не столько как возможность поиска войны, сколько как средство определения истинной природы намерений России. И если окажется, что Россия хочет войны (что выглядело правдоподобно в глазах Германии, учитывая огромные масштабы российского перевооружения, интенсивное сотрудничество с Францией, возмущение по поводу миссии Лиман фон Сандерса и недавние переговоры с Великобританией по поводу флота), тогда – и здесь опять аргументы об «уходящем времени/превентивной войне» становились второй частью стратегического уравнения – лучше было бы вступить в войну, предлагаемую русскими сейчас, чем уклоняться и отступать. Если сделать последнее, то Германия столкнется с перспективой потери своего единственного оставшегося союзника и окажется под постоянно усиливающимся давлением со стороны государств Антанты, чьи возможности по силовому обеспечению своих интересов будут только возрастать по мере необратимого смещения в их пользу баланса военной мощи от Германии и того, что останется от Австро-Венгрии[1317].

Строго говоря, это не было стратегией, сконцентрированной на рисках, скорее стратегией, пытающейся определить истинный уровень угрозы, исходящей от России. Другими словами, если русские решат начать мобилизацию против Германии и тем самым спровоцируют континентальную войну, это будет выражать не риск, созданный действиями Германии, а решимость России изменить текущий баланс европейской системы с помощью войны. Рассматривая свои действия с этой, по общему признанию, довольно ограниченной точки зрения, немцы считали, что они не рисковали, а лишь проверяли наличие угроз. Это была логика, лежащая в основе частых ссылок Бетмана на угрозу, исходящую от России, в последние месяцы перед началом войны.

Чтобы понять эту озабоченность, нам нужно вспомнить только, насколько важной воспринималась эта проблема в общественном мнении, которое разделяли политики и пресса весной и летом 1914 года. 2 января 1914 года парижская газета Le Matin начала публиковать сенсационную серию из пяти больших статей под названием «Еще более Великая Россия». Написанные главным редактором газеты Стефаном Лозанном, только что вернувшимся из поездки в Москву и Санкт-Петербург, эти очерки поразили читателей в Берлине не только насмешливой воинственностью тона, но и очевидной аккуратностью и фактурностью описаний. Наибольшую тревогу вызвала карта с надписью «Готовность России к войне», изображающая всю территорию между Балтийским и Черным морем в виде архипелага густых скоплений войск, связанных друг с другом сетью железных дорог. В комментарии к карте сообщалось, что это «точное расположение русских армейских корпусов на 31 декабря 1913 года», и читателям предлагалось обратить внимание на «чрезвычайную концентрацию сил на русско-прусской границе». Эти статьи создавали несколько фантастическое и преувеличенное впечатление о военной мощи России и, возможно, на самом деле их целью было сломить политическое сопротивление новому российскому займу, но для немецких читателей, которые были не в курсе крупных сделок по финансированию строительства железных дорог, недавно согласованных между Францией и Россией, это чтение имело тревожный эффект. Эффект усиливался подозрением, что информация была получена из правительственных источников – у Le Matin была репутация рупора Пуанкаре, и было известно, что Лозанн встречался с Сазоновым и высшим военным командованием во время своей поездки в Россию[1318]. Этот наводящий ужас образец заказной журналистики был не единичным: в новогодней редакционной статье, опубликованной примерно в то же время, российский военный журнал «Разведчик», широко известный как орган императорского генерального штаба, предлагал леденящий кровь взгляд на грядущую войну с Германией:

Не только военные, но и весь русский народ должен осознать тот факт, что мы вооружаемся для истребительной войны против немцев и что германские империи [sic] должны быть уничтожены, даже если это будет стоить нам сотен тысяч жизней[1319].

Подобная полуофициальная кампания по разжиганию панических настроений продолжилась и летом. Особенно тревожным был материал от 13 июня в ежедневной газете «Биржевые ведомости», заголовок которого гласил: «Мы готовы. Франция тоже должна быть готова». Он был широко перепечатан во французской и немецкой прессе. Что особенно встревожило политиков в Берлине, так это то, что согласно (корректной) информации от немецкого посла в Санкт-Петербурге Пурталеса, статья была заказана не кем иным, как военным министром Владимиром Сухомлиновым. В статье была нарисована впечатляющая картина огромной военной машины, которая обрушится на Германию в случае войны – русская армия, хвастливо говорилось в ней, скоро будет насчитывать 2,32 миллиона штыков (при том что Германия и Австрия смогут мобилизовать только 1,8 миллиона). Более того, благодаря быстро расширяющейся стратегической железнодорожной сети время мобилизации резко сокращалось[1320].

Основной целью Сухомлинова, по всей вероятности, было не запугивание немцев, а желание убедить французское правительство в масштабах приверженности России военному