Притом что парижская пресса все же не могла не отреагировать на новости из Сараева, преобладающим стало мнение, что Вена не имела ни оснований, ни права обвинять сербское правительство в соучастии в убийствах – напротив, французские газеты обвиняли венскую прессу в разжигании антисербских эмоций[1287].

Напротив, сербский посланник в Лондоне с тревогой сообщил, что британская пресса, похоже, «следует за австрийской пропагандой» и обвиняет Сербию в убийстве: «Они утверждают, что это была акция сербского революционера и что он связан с Белградом; это нехорошо для Сербии»[1288]. Передовица в Times от 16 июля утверждала, что австрийцы имеют полное право настаивать на тщательном расследовании всех деталей заговора и требовать, чтобы Сербия впредь подавляла ирредентистскую агитацию против монархии[1289].

Как показывает эта совершенно разная реакция, отношение к убийству преломлялось через отношения между государствами. Румыния представляет собой интересный случай. Общественное мнение в целом было благосклонно к покойному эрцгерцогу, который был известен своими прорумынскими взглядами. Но король Румынии Кароль I, человек, стоявший в центре недавнего поворота Румынии в сторону держав Антанты, придерживался просербских взглядов. Он был уверен, что сербское правительство проведет полное и тщательное расследование преступления и что поэтому Австрия не имеет права предъявлять требования к Белграду[1290].

Гораздо более зловещим признаком стало постепенное сгущение предположений и допущений, которые сводили к минимуму значимость самого события и тем самым делегитимизировали его как потенциальный casus belli. Во-первых, это было утверждение, часто упоминавшееся в дипломатической переписке между державами Антанты и их возможным итальянским партнером, что убитый эрцгерцог возглавлял австро-венгерскую партию войны – мнение, которое расходилось с истиной. Акцент на непопулярности жертвы заставлял усомниться в подлинности чувств, питаемых в Австрии по поводу преступления, одновременно работая на утверждение, что заговор отражал местную непопулярность династии Габсбургов среди южных славян монархии и, следовательно, не имел ничего общего с внутренними делами в Сербии. Затем было сделано крайне смелое предположение – которое подавалось, как если бы оно было плодом долгих и глубоких исследований, – что официальная Сербия не имела никакого отношения к теракту в Сараеве. Согласно депеше сербского посланника в Берлине от 13 июля 1914 года, министерство иностранных дел России сообщило российскому послу в Берлине, что «нет никаких следов сербской причастности к убийству в Сараеве», – причем в то время, когда австрийское следствие, несмотря на всю свою медлительность, уже представило явные доказательства обратного. Мирослав Спалайкович одобрительно подтвердил из Санкт-Петербурга, что, несмотря на досье с доказательствами, переданное австрийским корреспондентским бюро российской прессе, газеты в российской столице следовали линии правительства и рассматривали инцидент в Сараеве как «чисто внутреннее австрийское дело»[1291].

Если мы проследим развитие этой темы в российских депешах, то увидим, как эти предположения сливаются в аргумент, отказывающий Вене в праве на контрмеры и превращающий убийство в якобы надуманный предлог для агрессивных действий, настоящие мотивы которых следует искать в другом месте. Как писал из Вены российский посол Шебеко, Франц Фердинанд в последние годы был не более чем марионеткой кайзера. Поскольку после убийства в Вене воцарились искренние антисербские настроения, это была работа «немецких элементов» (Шебеко не упомянул важную роль, которую в антисербских демонстрациях, последовавших за убийством, играли хорваты, хотя в более поздней депеше он загадочно добавил, что также были замешаны «болгарские элементы»). В частности, посол Германии Генрих фон Чирски, как сообщил Шебеко 1 июля, изо всех сил старался «использовать печальное событие», настраивая общественное мнение против Сербии и России (на самом деле Чирски в это время делал прямо противоположное: он призывал к осторожности всех и каждого, к большому огорчению немецкого императора; и изменил риторику существенно позже)[1292].

Из Белграда Гартвиг докладывал в Санкт-Петербург, что все утверждения австрийских властей лживы: в Сербии не было злорадства, напротив, весь сербский народ проникнут сочувствием и скорбью после ужасного убийства в Сараеве, в Белграде не существует никаких подпольных обществ, которые якобы помогали террористам в их заговоре против эрцгерцога, Чабринович не получал ни бомб, ни оружия с оружейного склада Крагуевац и так далее. Утверждение о том, что австрийцы фабрикуют доказательства, было важным не только потому, что оно напоминало о скандале с процессами Фридюнга, о которых все еще хорошо помнили в Сербии (см. главу 2), или потому, что оно было ложно (хотя оно определенно было), но и потому, что оно подразумевало, что Вена намеренно манипулировала выстрелами в Сараеве как предлогом для мотивированного хищническим экспансионизмом нападения на Белград[1293]. И за всеми этими махинациями предположительно стояли немцы, которые, как заметил российский посланник в Софии, вполне могли видеть в нынешнем событии шанс совершить превентивное нападение на своего восточного соседа и тем самым нейтрализовать растущее военное превосходство франко-русского альянса[1294]. Так родилась та цепочка аргументов – за несколько недель до того, как разразилась война! – которая в последующем получит долгую жизнь в исторической литературе.

Из всего этого в глазах российских политиков естественно следовало, что Австрия не имела права предпринимать какие-либо меры против Сербии. Аксиомой для российской позиции было утверждение о том, что суверенное государство не может нести ответственность за действия частных лиц на иностранной территории, тем более что подозреваемые были «юными анархистами» – российские источники почти нигде не ссылаются на сербскую или южнославянскую националистическую ориентацию убийц[1295]. Было бы неправильно и ошибочно считать целую нацию виновной в злодеяниях конкретных людей, совершенных за границей[1296]. Было бы «несправедливо» со стороны австрийцев, сказал посол Шебеко своему британскому коллеге в Вене 5 июля, даже обвинять Сербию в том, что она «косвенно благоволила антипатии, приведшей к заговору, жертвой которого стал эрцгерцог»[1297]. Разговор 8 июля между Сазоновым и австрийским поверенным в делах в Санкт-Петербурге Оттокаром фон Чернином показывает, насколько узкими были рамки, в которых Россия допускала справедливость действий Вены после Сараева. Чернин упомянул «возможность» того, что правительство Австро-Венгрии «потребует сотрудничества от сербского правительства в расследовании последнего убийства в Сербии». В ответ Сазонов предупредил австрийского дипломата, что этот шаг «произведет очень плохое впечатление на Россию». Австрийцы должны отказаться от этой идеи, «иначе они ступят на опасный путь»[1298]. В беседе 18 июня с австрийским послом Фрицем Сапари, вернувшимся к тому времени в Санкт-Петербург после длительного отпуска, во время которого он ухаживал за своей умирающей женой в Вене, Сазонов выразил то же мнение в еще более резких выражениях, заявив, что «никаких доказательств того, что сербское правительство потакало таким махинациям, никогда не будет представлено»[1299].

Такой контекст вокруг этих событий был крайне важен, потому что он был частью политического процесса, посредством которого Россия формировала решение относительно того, как реагировать в случае, если австрийцы решат принять силовые меры против Сербии. Кровавый акт в Сараеве, в отвратительной аморальности которого не могло быть никаких сомнений, нужно было хирургическим путем отделить от сербского контекста, чтобы разоблачить предполагаемое намерение Австрии «использовать преступление с целью нанести смертельный удар по Белграду»[1300]. Это был, конечно, очень русский взгляд на события, проникнутый исторической симпатией к героической борьбе сербских «младших братьев». Но поскольку именно русские должны были решить, оправдывает ли австро-сербское столкновение их собственное вмешательство, и если да, то когда именно, их точка зрения на этот вопрос имела решающее значение. И не было особых причин ожидать, что другие державы Антанты будут настаивать на более тщательном расследовании всех обстоятельств. Французское правительство уже предоставило Санкт-Петербургу карт-бланш в вопросе принятия решения относительно австро-сербского конфликта. Сам Пуанкаре, даже не пытаясь разобраться в деле самостоятельно, категорически отрицал какую-либо связь между Белградом и террористическим актом. В интересной беседе с австрийским послом 4 июля 1914 года в Париже президент Франции сравнил убийство в Сараеве с убийством президента Франции Сади Карно итальянским анархистом в 1894 году. Это был жест, который, казалось, выражал сочувствие, но на самом деле это было сделано с целью представить событие в Сараеве как действия сумасшедшего одиночки, за которые ни одна политическая сила, и уж тем более ни одно суверенное государство, не могло нести ответственности. Напрасно австрийский посол пытался напомнить