воспринимать обвинения Австрии как совершенно ничем не спровоцированное посягательство на репутацию Сербии, надлежащим ответом на которое было надменное официальное молчание[1239]. Все это имело смысл, если смотреть через призму политики Белграда, но было вероятно лучшим способом разозлить австрийцев, которые не увидели в этом ничего, кроме наглости, лживости и уклончивости, не говоря уже о дальнейшем подтверждении их подозрений об ответственности сербского государства за произошедшую катастрофу. Более того, первоначальные бойкие опровержения со стороны Белграда предполагали, что сербское правительство не собиралось и не будет исполнять роль партнера или хорошего соседа в решении неотложных вопросов, возникших в связи с убийством. В этом не было ничего удивительного для Вены, которая в принципе, не ожидала со стороны Белграда ничего, кроме уклончивой двуличности, но тем не менее это было важно, потому что очень трудно было представить, как отношения могут быть нормализованы после подобного преступления без некоторой меры внешнего принуждения.

Как следовало поступить?

Сараевское убийство произвело на австро-венгерскую политическую элиту глубочайшее впечатление. Когда первый шок прошел, в течение всего нескольких дней среди ключевых фигур австрийского высшего руководства сформировался консенсус в отношении того, что решить проблему Сербии можно только военной силой. Провокация не может остаться без ответа. Более уверенные в себе и сплоченные, чем когда-либо прежде, многочисленные ястребы начали давление на министра иностранных дел Леопольда фон Берхтольда, требуя немедленных действий. «В прошлом году я взял на себя смелость написать вам, чтобы выразить мнение, что мы должны научиться терпеть сербскую дерзость, не прибегая к войне, – писал Риттер фон Шторк Берхтольду 30 июня. – Теперь дело приобрело совершенно иной оборот».

Выбирая между миром и войной, мы более не должны руководствоваться мыслью о том, что мы не получим каких-либо приобретений от войны с Сербией, но должны использовать первую же возможность для сокрушительного удара по королевству, не обращая внимания на подобные расчеты[1240].

Принц Готфрид фон Гогенлоэ-Шиллингсфюрст, высокопоставленный дипломат, который уже был назначен преемником Ласло Сегени, долгое время бывшего австрийским посланником в Германии, встретился с Берхтольдом на следующее утро после убийства. Если сейчас же не будут приняты серьезные меры, угрожал Гогенлоэ с наглостью, граничащей с неповиновением, он откажется от своего назначения в Берлин[1241]. В тот же день, после полудня, когда Берхтольд, должно быть, уже выслушал много подобных заявлений, к нему явился Конрад. Освободившийся в результате Сараевского убийства от самого жесткого ограничителя своего политического влияния, начальник Генерального штаба завел свою привычную песню. Пришло время для решительных действий: следует немедленно отдать приказ о мобилизации безо всяких дальнейших консультаций с Белградом. «Если у вас под ногами ядовитая гадюка, неужели вы не обрушите ей на голову свой сапог, а будете ждать смертельного укуса?» Мнение начальника Генштаба можно было резюмировать, как позже вспоминал Берхтольд, в трех словах: «Война! Война! Война!»[1242] Примерно то же самое он услышал от военного министра Кробатина, только что вернувшегося из инспекционной поездки в Южный Тироль, встреча которого с Берхтольдом и Конрадом состоялась утром во вторник, 30 июня. Кробатин заявил, что армия готова действовать; война – единственный выход из нынешнего затруднительного положения, в котором оказалась монархия[1243].

К хору присоединился Леон Билинский, общеимперский министр финансов. Как один из трех общеимперских министров, составлявших то, что считалось имперским правительством Австро-Венгрии, он играл важную роль в формулировании политики во время кризиса. Билинский отнюдь не был ненавистником Сербии. Как гражданский губернатор Боснии, он был знаменит гибкостью и доступностью в своих отношениях с национальными меньшинствами в провинции. Он научился читать и понимать сербохорватский язык и говорил со своими южнославянскими коллегами по-русски, а не по-немецки; им было легче понимать его, и это демонстрировало его внимательное отношение к общему славянскому наследию. Встречи проводились в неформальной и дружеской манере, а ходу дебатов немало помогало обеспечение всех присутствовавших крепким черным кофе и большим количеством хороших сигарет[1244]. До событий в Сараеве Билинский продолжал работать над выстраиванием конструктивных долгосрочных отношений с национальными меньшинствами в Боснии и Герцеговине. Даже после убийства он выступал против попыток военного губернатора Потиорека применить репрессивные меры к Боснии[1245].

В вопросе об отношениях с Сербией Билинский во время недавних волнений на Балканах колебался между примирительными и воинственными взглядами. Он склонялся к силовым мерам во время противостояния из-за Северной Албании в мае 1913 года и во время албанского кризиса в октябре, хотя и предупреждал, что поскольку ни император, ни наследник не согласны на риски тотальной войны, Вене не следует, вероятно, отдавать приказ о мобилизации[1246]. С другой стороны, он наладил прекрасные отношения с Йовановичем, сербским посланником в Вене, и эффективно использовал их, чтобы помочь урегулировать спор по поводу сербско-албанской границы. Во время Второй балканской войны он выступал против политики поддержки Болгарии в ее конфликте с Белградом, вместо этого настаивая на сближении с победоносной, расширяющейся Сербией. Он последовательно и яростно выступал против идеи Конрада о намеренном развязывании войны против соседнего государства на том основании, что это выставит Австро-Венгрию агрессором и изолирует ее в среде великих держав[1247].

Сараевское убийство положило конец его колебаниям. Ко второй половине дня 28 июня Билинский был ярым сторонником прямых действий против Сербии. Он никогда не был особенно близок с Францем Фердинандом, но ему было трудно избавиться от ощущения, что он не выполнил свой долг по обеспечению безопасности убитых супругов. Оглядываясь назад, мы видим, что никакой его вины в произошедшем не было. Потиорек не проинформировал его о планах пригласить эрцгерцога и его жену в город – отсюда тот приступ физической тошноты, который он испытал, прочитав в газете программу предполагаемого визита. Также с ним не консультировались по поводу мер безопасности. Тем не менее свои первые после Сараевского убийства встречи с императором и Берхтольдом министр финансов посвятил педантичным самооправданиям – с помощью документальных доказательств – от воображаемого обвинения в халатности при исполнении своих обязанностей[1248].

Одним из самых жестоких ястребов был подчиненный Билинского Потиорек. В отличие от Билинского, у военного губернатора было достаточно оснований обвинять себя в халатности. Во-первых, именно Потиорек настаивал на проведении маневров в Боснии. Во-вторых, он отвечал за смехотворное обеспечение безопасности в день визита. И именно он не смог нормально организовать отъезд эрцгерцога из города после приема в ратуше. Но если Потиорек и испытывал муки совести, он маскировал их проявлением безудержной воинственности[1249]. В донесениях, отправляемых из Сараева в Генеральный штаб и военное министерство, Потиорек настаивал на немедленном военном ударе по Белграду. Время для монархии было на исходе. Вскоре из-за действий сербских ирредентистских сетей Босния станет неуправляемой до такой степени, что развертывание там крупных войсковых подразделений станет невозможным. Только расправившись с сербскими националистическими организациями в провинции и уничтожив корень проблемы, находящийся в Белграде, монархия сможет навсегда решить вопрос безопасности на Балканах. Потиорек не был допущен во внутренний круг принятия решений, но, тем не менее, его депеши были важны. Франц Фердинанд всегда утверждал, что хрупкость Австро-Венгерской империи категорически исключает даже теоретическое рассмотрение любой войны с внешним противником. Потиорек перевернул этот аргумент с ног на голову, заявив, что война разрешит, а не усугубит внутренние проблемы империи. Это довольно искусственное обращение к тому, что историки позже назовут «приматом внутренней политики», помогло Конраду и Кробатину опровергнуть возражения некоторых из их гражданских коллег.

Высшие эшелоны министерства иностранных дел поспешили присоединиться к прочим воинственным политикам. Еще 30 июня немецкий посланник в Вене барон Чиршки сообщил, что его контакты – большинство из них были представителями министерства иностранных дел – выражают желание «наконец свести счеты с Сербией»[1250]. В какой-то степени мотивы столь воинственных заявлений варьировались от одного человека к другому: барон Александр фон Мусулин, самопровозглашенный министерский «эксперт по Сербии», который позже написал ультиматум Белграду и принимал участие в нескольких важных совещаниях в министерстве иностранных дел в начале кризиса, был хорватом, питал глубокую вражду к сербскому национализму и видел в постсараевском кризисе последнюю возможность остановить его продвижение при поддержке хорватов империи[1251].