недовольства. Особенно опасными – поскольку в них содержалась доля правды – были статьи, в которых утверждалось, что правительство Белграда заранее официально предупредило Вену о заговоре против эрцгерцога. В статье, опубликованной под заголовком «Незаметное предупреждение» в белградской газете Stampa, говорилось, что Йован Йованович, сербский посланник в Вене, сообщил детали заговора графу Берхтольду, который был «очень благодарен» посланнику за предупреждение и известил об опасности как императора, так и наследника престола[1226]. В этом утверждении была доля правды, которая, впрочем, была обоюдоострой, так как предполагала, с одной стороны, австрийскую халатность, но с другой – подразумевала, что сербское правительство было в курсе приготовлений террористов.

Сербские лидеры, впрочем, мало что могли сделать, чтобы избежать этих обвинений. Правительство Белграда не могло запретить гулякам праздновать в кофейнях, равно как и не могло контролировать поведение толпы на Косовом поле. Пресса была серой зоной. Из Вены Йованович, осознавая угрозу, исходящую от несдержанных на язык белградских газет, неоднократно призывал Пашича принять меры против наиболее серьезных нарушителей, чтобы избежать перепечатки их экстремистских заявлений в венской прессе[1227]. Австрийцы тоже выражали свое недовольство и слали предостережения, а заявления о необходимости обуздать прессу поступали и из многих других сербских зарубежных миссий[1228]. Однако правительство Пашича было формально право, настаивая на том, что у него нет конституционных инструментов для контроля над органами свободной сербской прессы. И Пашич действительно проинструктировал главу сербского бюро печати, чтобы призвать к порядку и осторожности белградских журналистов[1229]. Также примечательно, что истории об официальном предупреждении из Вены правительству в Белграде быстро сошли на нет после официального опровержения Пашича 7 июля.[1230] Другой вопрос, мог ли Пашич вообще использовать чрезвычайные полномочия для смягчения тона сербских газет – во всяком случае, он предпочел не делать этого, возможно, потому, что после недавнего ожесточенного конфликта в мае 1914 года между радикалами в кабинете министров и преторианскими элементами в сербской армии считал принятие жестких мер против националистической прессы политически неуместным. Более того, новые выборы были назначены на 14 августа; в разгар предвыборной кампании Пашич вряд ли мог позволить себе вызвать неудовольствие националистов.

Впрочем, были и другие упущения, которых вполне можно было избежать. 29 июня сербский посланник в Санкт-Петербурге Мирослав Спалайкович выпустил заявление для российской прессы, в котором оправдывалась боснийская агитация против Вены и осуждались меры, предпринимаемые Австрией в отношении сербских подданных, подозреваемых в причастности к ирредентистским группировкам. В течение многих лет, как сказал Спалайкович «Вечернему времени», политическое руководство в Вене распускало слухи про антиавстрийские организации, в том числе про «так называемую „Черную руку“, которая является австрийской выдумкой». В Сербии нет никаких революционных организаций, настаивал он. На следующий день в интервью «Новому времени» сербский дипломат отрицал, что убийцы получали оружие из Белграда, обвинял орден иезуитов в разжигании вражды между хорватами и сербами в Боснии и предупреждал, что арест известных сербов в Боснии может даже спровоцировать военное нападение Сербии на монархию[1231]. Спалайкович, кроме долгой истории личной вражды со своими австрийскими коллегами по дипкорпусу, имел репутацию человека горячего и легко возбуждающегося. Даже министр иностранных дел России Сазонов, друг сербского посланника, охарактеризовал его как человека «неуравновешенного»[1232]. Но эти публичные высказывания, которые были немедленно доведены до соответствующих лиц, принимавших решения в Вене, послужили к дальнейшему отравлению атмосферы в первые дни после убийства.

Пашич тоже мутил воду необдуманной демонстрацией ненужной бравады. В речи, которую он произнес 29 июня в «Новой Сербии», в Скопье, и на которой присутствовали несколько министров кабинета, двадцать два члена Скупщины, многочисленные местные чиновники и делегация сербов из различных регионов Австро-Венгерской монархии, Пашич предупредил, что если австрийцы попытаются использовать «прискорбное событие» против Сербии в политических целях, сербы «без колебаний встанут на свою защиту и выполнят свой долг»[1233]. Это было исключительно неудачным заявлением в то время, когда чувства, порожденные этим событием, были еще свежи. В циркуляре, разосланном всем сербским представительствам 1 июля, Пашич занял аналогичную позицию, противопоставив честные и энергичные усилия правительства Белграда гнусным манипуляциям венской прессы. Сербия и ее представители должны противостоять любым попыткам Вены «соблазнить европейское общественное мнение». В более позднем циркуляре на ту же тему Пашич обвинил венские газеты в преднамеренном искажении материалов из сербской прессы и отверг предположение, что правительство Сербии должно пытаться обуздать то, что было, на самом деле, оправданной реакцией сербской общественности на австрийские провокации[1234]. В целом Пашич, казалось, был скорее склонен использовать сербские газеты для разжигания конфликта, нежели попытаться смягчить их тон в освещении теракта.

Общение Пашича с австрийскими посланниками и дипломатами никогда нельзя было назвать гладким, но особенно неудачными были его высказывания в первые дни после убийства. Например, 3 июля во время официальной траурной церемонии в Белграде в память об эрцгерцоге, Пашич заверил австрийского посланника, что Сербия будет относиться к этому делу, «как если бы оно касалось одного из наших собственных правителей». Эти слова, несомненно, были выражением сочувствия, но в стране с такой новейшей и шокирующей историей цареубийств они должны были произвести впечатление на его австрийского собеседника как неуместные, если не зловещие[1235].

Впрочем, более важным, чем высказывания Пашича, был вопрос о том, могли ли австрийцы рассчитывать на сотрудничество его правительства в расследовании причин заговора с целью убийства наследника и его жены. Здесь тоже было достаточно оснований для сомнений. 30 июня австрийский посланник в Белграде Риттер фон Шторк встретился с генеральным секретарем министерства иностранных дел Сербии Славко Груичем и поинтересовался, что сделала сербская полиция, чтобы отследить нити заговора, который, как это было хорошо известно, ведет на сербскую территорию. Груич с поразительной (и, возможно, лицемерной) наивностью ответил, что полиция вообще ничего не сделала – хочет ли правительство Австрии потребовать проведения такого расследования? В этот момент Шторк потерял самообладание и заявил, что считает элементарной обязанностью полиции Белграда расследовать этот вопрос в меру своих возможностей, независимо от того, требовала этого Вена или нет[1236].

Тем не менее, несмотря на официальные заверения, сербские власти так и не начали расследования, соразмерного тяжести преступления и кризису, к которому оно привело. По инициативе Груича министр внутренних дел Протич действительно приказал Василу Лазаревичу, начальнику полиции сербской столицы, расследовать связи убийц в городе. Через неделю Лазаревич завершил свое «расследование» радостным заявлением о том, что убийцы не были никоим образом связаны с сербской столицей. Никого по фамилии «Циганович», добавил начальник полиции, «нет и никогда не было» в Белграде[1237]. Когда Шторк обратился за помощью к сербской полиции и министерству иностранных дел в поиске группы студентов, подозреваемых в планировании дальнейших террористических действий, ему была предоставлена такая путаная и противоречивая информация, что он пришел к выводу, что сербское министерство иностранных дел не способно выступать в качестве надежного партнера, несмотря на все заверения Николы Пашича. Каких-либо действий по подавлению активности «Черной Руки» не предпринималось: Апис оставался на своем посту, а инициированное Пашичем предварительное расследование в отношении пограничных застав, участвовавших в контрабандных операциях, не дало заметных результатов.

Вместо того чтобы пойти навстречу австрийцам, Пашич (и сербские власти в целом) вернулись к привычной риторике и жестам: что сами сербы стали жертвами в этом деле, как в Боснии и Герцеговине, так и теперь после Сараева; что австрийцы все равно рано или поздно получили бы что-то подобное; что сербы имели право защищаться как на словах, так и, если необходимо, вооруженной силой и так далее. По мнению Пашича, все это соответствовало его позиции, что убийство не имело никакого отношения к «официальной Сербии»[1238]. С этой точки зрения любые меры, предпринятые независимой Сербией против лиц или групп, причастных к убийству, означали бы согласие с ответственностью Белграда за преступление. Поза хладнокровной отстраненности, напротив, давала бы понять, что Белград рассматривает этот вопрос как внутренний кризис Габсбургской монархии, который недобросовестные венские политики пытались использовать против Сербии. В соответствии с этой позицией, сербские официальные лица стали