фон Бетман-Гольвегом. Несмотря на молодость – ему было всего тридцать шесть лет, – фон Хойос был одним из самых энергичных и амбициозных представителей молодой когорты чиновников – ястребов в министерстве иностранных дел. У него также были хорошие связи в Берлине. В 1908 году, когда он был отозван с должности в столице Германии, посол Сегени одобрительно прокомментировал отношения необычной «близости и доверия», которые Хойос выстроил с ведущими политическими кругами Германии[1270]. Во время службы в Китае Хойос также встретился и познакомился с Артуром Циммерманном, который в описываемое время заменял своего начальника, государственного секретаря Готлиба фон Ягова, отправившегося в путешествие на медовый месяц как раз тогда, когда разразился кризис. Хойос рассматривал отношения с Германией как краеугольный камень австро-венгерской безопасности и как необходимое условие для активной политики на Балканах – это, по его мнению, было уроком аннексионного кризиса 1908–1909 годов, в котором он сам играл второстепенную роль. Что наиболее важно, фон Хойос был сторонником жесткой линии, с самого начала выступавшим за военное решение; в непростой борьбе за получение согласия Тисы, молодой начальник канцелярии оказывал своему руководителю столь необходимую моральную поддержку[1271].

Выбрав фон Хойоса для миссии в Берлин, Берхтольд гарантировал тем однозначную интерпретацию двух отправленных из Вены политических документов. У немцев не осталось бы сомнений в том, что австрийцы имеют в виду войну. Якобы следуя совету Тисы, который отказался согласовывать какие-либо дальнейшие шаги до тех пор, пока не будут проведены консультации с Германией, Берхтольд фактически использовал миссию, чтобы отстранить венгерского лидера от процесса принятия решений и обеспечить, чтобы политика дуалистической монархии следовала его собственному предпочтению способа решения проблемы быстрым и решительным ответом на теракт в Сараеве[1272]. Это было, безусловно, довольно важным решением, потому что, как многозначительно напомнил немецкий посол Берхтольду 3 июля, ведение напыщенных разговоров, в которых австрийцы обладали неоспоримым талантом, само по себе не является планом действий[1273].

График мобилизации, политические разногласия, полицейское расследование в Сараеве, необходимость заручиться поддержкой Германии – все это были прекрасные причины для отсрочки военных действий против Сербии. Даже Конрад не смог предложить достойную альтернативу своим гражданским коллегам. И все же на протяжении всего июльского кризиса австрийцев преследовало подозрение, что на самом деле, возможно, было бы лучше просто нанести удар по Белграду без полной мобилизации и объявления войны, что во всем мире было бы воспринято как рефлекторный ответ на серьезную провокацию. 24 июля премьер-министр Румынии Ион Брэтиану спросил, почему Австро-Венгрия просто не напала на Сербию сразу и не покончила с этим, когда кризис вступил в критическую фазу. «Тогда симпатии Европы были бы на вашей стороне»[1274]. Насколько иначе мог бы развиваться кризис в этом случае, – об этом мы можем только догадываться, но ясно одно: к тому времени, когда Александр фон Хойос занял свое место в вагоне ночного поезда Вена – Берлин, дверь для этого виртуального сценария уже закрылась.

8. Расходящиеся круги

Международная реакция

ДНЕМ в воскресенье, 28 июня, кайзер находился на своей яхте «Метеор», стоявшей на рейде у северного побережья Германии, готовясь участвовать в Кильской регате. Моторный катер «Хульда», непрерывно подавая гудки, приблизился к ее борту и адмирал Мюллер, глава военно-морского ведомства, прокричал новость об убийстве через разделявшую их полоску воды. После краткого совещания на борту императорской яхты было решено, что Вильгельм должен немедленно вернуться в Берлин, «чтобы взять дела в свои руки и сохранить мир в Европе»[1275]. Примерно в то же время в ложе ипподрома Лоншан, в Булонском лесу в Париже, президенту Раймонду Пуанкаре, который присутствовал на Гран-при вместе с другими членами дипломатического корпуса, была вручена срочная телеграмма. Граф Николаус Сечен фон Темерин, посол Австро-Венгрии, немедленно покинул скачки. Президент и большинство других иностранных представителей остались наслаждаться послеобеденными заездами.

Эти сами по себе незначительные виньетки намекают на расхождение в реакции и действиях, которые могли омрачить июльский кризис 1914 года. В Германии, по словам британского посла в Берлине, известие об убийстве вызвало всеобщее смятение. Император только что был с визитом у эрцгерцога в Конопиште, его резиденции в Богемии, и «близость» между двумя мужчинами была «делом общеизвестным, а также большим удовлетворением для немцев». Кроме того, в Германии испытывали сочувствие к престарелому императору[1276]. Для немцев, как и для австрийцев, шок, вызванный этим событием, вылился в бесчисленные личные впечатления, такие, как у историка Фридриха Майнеке, который чувствовал, как все чернеет на его глазах по мере того, как он читал заголовки, вывешенные в окнах редакций газет[1277].

В Румынии, несмотря на недавнее политическое отчуждение между Бухарестом и Веной, новость тоже была воспринята большинством с глубоким сожалением. Румынская пресса единодушно восхваляла покойного как «защитника меньшинств и сторонника национальной автономии» в пределах своей империи[1278]. Российский посланник в Бухаресте сообщил, что румыны по обе стороны Карпатских гор видели в Франце Фердинанде движущую силу, стоявшую за недавними усилиями по достижению компромисса между администрацией Венгрии и румынами Трансильвании; он отметил, что многие «государственные деятели и политики» надеялись, что вступление эрцгерцога на престол империи откроет двери для восстановления добрых отношений с Веной. Посол Сербии в Бухаресте с сожалением отметил, что реакция Румынии на убийства была «гораздо менее дружественной по отношению к Сербии, чем мы могли ожидать»[1279].

Реакция везде была разной. Самым резким контрастом, конечно, было отношение в самой Сербии, откуда британский посол сообщал об «ощущении скорее ошеломления, а не сожаления» среди населения[1280]. Из соседней Черногории секретарь австрийской миссии Лотар Эггер Риттер фон Мёльвальд докладывал, что хотя выражения сочувствия погибшим в Сараеве супругам и звучали, австрийцев обвиняли в том, что они сами навлекли на себя это бедствие[1281]. В маленьком городке Металка, прямо на границе Австрии с Черногорией, праздничные флаги все еще развевались 2 июля; проведенное австрийцами расследование показало, что флаги были подняты только 30 июня – они были вывешены не для того, чтобы отметить Косов день, а для того, чтобы поиздеваться над австрийскими пограничниками, дислоцированными поблизости[1282]. Бессердечный сербский посланник Спалайкович сообщил 9 июля из Санкт-Петербурга, что новости об убийстве Франца Фердинанда были встречены «с удовольствием»[1283].

Италия, одновременно и союзник, и соперник Австрии, встретила смерть эрцгерцога и его супруги со смешанными чувствами. Эрцгерцог был почти так же враждебен к итальянцам в Австро-Венгрии, как и к мадьярам. Несмотря на все официальные выражения сожаления, было очевидно, писал британский посол в Риме Реннелл Родд, «что люди в целом считают устранение покойного эрцгерцога едва ли не чудом». Отчеты австрийского посла и сербского посланника подтверждали это впечатление[1284]. Согласно депеше российского посла, в воскресенье днем толпы людей в переполненном римском кинотеатре встретили новости аплодисментами и призывами к оркестру исполнить государственный гимн – «Marcia reale! Marcia reale!» Когда оркестр подчинился, раздались бурные аплодисменты. «Это ужасное преступление, – заметил послу Свербееву министр иностранных дел Сан-Джулиано, – но мир во всем мире не станет хуже». В беседе с сербским посланником в Риме один итальянский журналист резюмировал свои чувства следующими словами: «Grazie Сербия!»[1285]

В Париже новости из Сараева были вытеснены с первых полос громким скандалом. 16 марта 1914 года мадам Кайо, жена бывшего премьер-министра Жозефа Кайо, вошла в кабинет Гастона Кальметта, редактора «Фигаро», и выпустила в него шесть пуль. Причиной убийства была кампания, проводившаяся газетой против ее мужа, в ходе которой Кальметт опубликовал любовные письма, написанные ею Жозефу Кайо, когда он был еще женат на своей первой жене. Суд должен был начаться 20 июля, и, конечно же, общественный интерес к этой истории, сочетавшей сексуальный скандал и преступление из-за страсти, да еще и совершенное женщиной, широко известной во французской общественной жизни, был чрезвычайно высоким. Уже 29 июля авторитетная газета Le Temps посвятила защите мадам Кайо (на том основании, что посягательство на ее честь делало преступление оправданным) в два раза больше места на первой полосе, чем кризису, назревающему в Центральной Европе[1286].