Шрифт:
Закладка:
Сараево не просто побудило ястребов с их призывами к войне. Оно также разрушило все надежды на мир. Если бы Франц Фердинанд пережил свой визит в Боснию в 1914 году, он бы продолжал предостерегать от рисков военной авантюры, как он постоянно это делал раньше. По возвращении с летних маневров он снял бы Конрада со своего поста. На этот раз воинственный начальник штаба не смог бы вернуться в политику. «Мир не знает, что эрцгерцог всегда был против войны», – сказал высокопоставленный австрийский дипломат политику Йозефу Редлиху в последнюю неделю июля. «Своей смертью он помог нам обрести энергию, которую у него никогда не нашлось бы, пока он был жив!»[1253]
В первые дни после убийства никто не находился под большим давлением, чем общеимперский министр иностранных дел Австро-Венгрии Леопольд фон Берхтольд. Известия из Сараева глубоко повлияли на него в личном плане. Он и Франц Фердинанд были близки по возрасту и знали друг друга с детства. Несмотря на все различия между вспыльчивым, властным, самоуверенным эрцгерцогом и утонченным, чувствительным и изнеженным графом, эти двое мужчин глубоко уважали друг друга. Берхтольд имел достаточно возможностей познакомиться с жизнерадостным, импульсивным человеком, скрывающимся за сварливой публичной персоной наследника. И у этих отношений было более глубокое и персональное семейное измерение: супруга Берхтольда, Нандин, была близкой подругой детства Софии Хотек, и они остались близки и после ее брака с наследником. Берхтольд, находившийся на благотворительном мероприятии недалеко от своего замка в Бухлау, потерял дар речи, когда ему доложили о произошедшем, и помчался поездом в Вену, где его сразу же захватила безумная череда встреч и совещаний. «На этих разговорах словно лежала мрачная тень, отброшенная мертвецом, великим мертвецом», – вспоминал позже Берхтольд. «Я находил их невыносимо болезненными. Мне казалось, что я все время вижу перед собой образ безвинно убитого […] большие сияющие глаза, голубые, как река, из-под темных решительных бровей…»[1254]
Нужно ли было подталкивать Берхтольда к согласию на войну против Сербии? Разумеется, ястребы, которые осаждали его советами на следующий день после убийства, полагали, что министра иностранных дел нужно будет заставить принять политику конфронтации. Хотя Берхтольд время от времени занимал твердую позицию (например, в отношении Албании), он все еще считался человеком благоразумия и примирения, а значит, мягкого подхода к международным делам. Один из высокопоставленных венских послов в мае 1914 года заявил, что Берхтольд был «дилетантом», чья «непоследовательность и отсутствие воли» лишили внешнюю политику монархии какого-либо четкого ощущения направления[1255]. Чтобы побудить министра к действиям после убийства в Сараеве, самые воинственно настроенные коллеги сочетали свои советы по отношению к текущему кризису с язвительной критикой австро-венгерской политики после смерти Эренталя в 1912 году. Конрад, как всегда, был самым прямолинейным. На совещании 30 июня он высказал министру в лицо, что Австро-Венгрия оказалась в этой катастрофической ситуации именно из-за нерешительности и осторожности Берхтольда во время Балканских войн.
На самом деле, по-видимому, сам Берхтольд еще до всех этих встреч и, вероятно, самостоятельно принял решение отныне проводить политику прямых действий. Человек маневра и сдержанности в одночасье стал непоколебимо сильным лидером[1256]. У него была возможность изложить свое видение действий в условиях кризиса на первой после Сараевского убийства аудиенции у императора во дворце Шенбрунн, в час дня 30 июня. Эта встреча имела решающее значение, позднее Берхтольд подробно вспоминал о ней в своих неопубликованных мемуарах. Стоит отметить, что он обнаружил императора глубоко опечаленным случившимся в Сараеве, несмотря на его сложные отношения с эрцгерцогом и его морганатической супругой. Нарушив протокол, 83-летний монарх взял министра за руку и попросил его сесть. Его глаза стали влажными, когда они обсуждали недавние события[1257]. Берхтольд заявил – и император согласился, – что проводимая до сего дня монархией «политика терпения» себя исчерпала. Если Австро-Венгрия проявит слабость и в таком ужасающем случае, «соседи на юге и востоке окончательно уверятся в нашем бессилии и будут продолжать свою разрушительную работу с еще большей решимостью», предупредил Берхтольд. Империя оказалась в «безвыходном положении». Император, как вспоминал Берхтольд, казался чрезвычайно хорошо осведомленным о текущей ситуации и был полностью согласен с необходимостью действовать. Но он при этом настаивал на том, чтобы Берхтольд согласовал любые дальнейшие шаги с графом Иштваном Тисой, премьер-министром Венгрии, который в то время находился в Вене[1258].
В этом требовании таился зародыш серьезной потенциальной проблемы: Тиса яростно возражал против любой политики, направленной на вовлечение империи в конфликт. Тиса, бывший премьер-министром в 1903–1905 годах и снова вернувшийся на этот пост в 1913 году, был доминирующей фигурой в венгерской политике. Этот исключительно энергичный и амбициозный человек, страстный поклонник Бисмарка, укрепил свою власть за счет сочетания коррупции на выборах, безжалостного полицейского запугивания политических оппонентов и проведения экономических и инфраструктурных реформ, дававших преимущества мадьяроязычному среднему классу и ассимиляционистским элементам прочих национальных элит. Тиса воплощал систему компромиссов, созданную в 1867 году. Он был националистом, но глубоко верил в союз с Австрией, который он считал необходимым для будущей безопасности Венгрии. Он был решительно настроен поддерживать гегемонию мадьярской элиты и поэтому решительно выступал против любого ослабления ограничительных правовых регуляций, которые препятствовали участию в политике многочисленных меньшинств невенгерской национальности.
Для Тисы убийство наследника было не горем, а источником глубокого облегчения. Реформы, планируемые Францем Фердинандом, поставили бы под угрозу всю структуру власти, в которой Тиса проделал свой путь наверх. Особенно опасны для него были тесные связи эрцгерцога с частью румынской интеллигенции. Таким образом, его убийство представляло собой неожиданное избавление, и премьер-министр Венгрии не разделял ни гнева, ни чувства безотлагательности, которое вдохновляло многих его австрийских коллег. На встрече с Берхтольдом днем 30 июня и еще раз в письме к императору на следующий день Тиса предостерег от того, чтобы убийство стало «предлогом» для войны с Сербией. Основная причина, по которой он настаивал на сдержанности, заключалась в сложившемся к текущему моменту невыгодном положении балканских государств. Ключевой проблемой была Румыния, которая к лету 1914 года была на полпути к заключению союза с Россией и державами Антанты. Ввиду огромной численности румынского меньшинства в Трансильвании и незащищенности протяженной румынской границы такое поведение Бухареста представляло серьезную угрозу безопасности империи. По мнению Тисы, глупо было рисковать и вступать в войну с Сербией, в то время как вопрос о лояльности и сдержанности Румынии в возможном конфликте остается нерешенным. Тиса предполагал два варианта: либо нужно убедить румын – с помощью Берлина – вернуться в орбиту Тройственного союза; или их необходимо сдерживать путем установления более тесных австро-венгерских и немецких связей с Болгарией, врагом Румынии во Второй балканской войне.
При всех грандиозных заблуждениях румын движущей силой в психологии этого народа является страх перед Болгарией. Как только они увидят, что не могут помешать нам заключить союз с Болгарией, они, возможно, будут стремиться вступить в [Тройственный] альянс, чтобы тем самым защититься от болгарской агрессии[1259].
Это был знакомый
