назвал каждого члена группы и даже сделал предположение относительно их текущего местонахождения. Потрясенный этими откровениями, Пфеффер бросился прочь из комнаты для допросов к телефонному аппарату. Были разосланы приказы об аресте всех названных лиц.

Первым был обнаружен Трифко Грабеж, третий член белградской ячейки. После выстрелов Принципа, Грабеж предпринял тщательные меры предосторожности, чтобы не вызвать подозрений. Он не торопясь двинулся от места убийства к дому своего дяди, где спрятал пистолет и бомбу. Затем он прошел через город к дому другого дяди, депутата боснийского парламента, где пообедал и провел ночь. На следующее утро он сел на поезд до Пале, своего родного города, откуда надеялся сбежать в Сербию. Его схватили в небольшом городке недалеко от сербской границы. В течение последующих девяти дней были арестованы Чубрилович и Попович. На свободе остался только Мехмедбашич. Он уже пересек границу с Черногорией и, таким образом, на тот момент находится вне досягаемости австрийской полиции. Но даже без ареста Мехмедбашича у полиции Сараева было более чем достаточно информации, которой следовало заняться. В показаниях Илича фигурировала масса сообщников террористов, включавшая школьного учителя, контрабандиста и множество несчастных крестьян, которые помогали юношам на их пути в Сараево, либо предоставляя им ночлег, либо переправлявших их или прятавших их оружие.

Проследить связь террористов с Сербским государством было сложнее. Само оружие было сербского производства – револьверы были произведены по сербской лицензии, а найденные бомбы оказались взяты с сербского государственного оружейного склада в Крагуеваце. Чабринович 29 июня назвал Цигановича, как человека, который снабдил их оружием и бомбами в Белграде. Но Циганович, боснийский серб, был скромной фигурой в террористической сети и в любом случае изгнанником из Боснии. Сама по себе его деятельность не указывает на соучастие в теракте официальных сербских структур. Даже если Циганович был, как считал итальянский историк Альбертини, агентом Николы Пашича и его информатором в «Черной руке»[1216], эта роль могла быть только неформальной и, скорее всего, ускользнула бы от даже самого тщательного расследования. Иной была ситуация для майора Войи Танкошича, человека, хорошо известного в партизанском движении, гражданина Сербии и личного помощника начальника сербской военной разведки Аписа. Его имя назвал Илич, который заявил, что Танкосич не только снабдил убийц оружием, но также обучал стрельбе во время их пребывания в Белграде, и что именно он дал им указание покончить с собой после теракта, чтобы избежать ареста. Белградские юноши сначала отрицали, что им знаком этот человек. Только после того, как они один за другим были подвергнуты очной ставке с Иличем (и это был один из очень немногих случаев, когда очная ставка была использована для получения признательных показаний), Принцип, Чабринович и Грабеж признали, что Танкосич участвовал в подготовке теракта.

К этому времени, однако, с момента убийства прошло более двух недель, а австрийцы все еще ни на шаг не приблизились к Апису, настоящему автору заговора. Просматривая свидетельские показания, трудно не согласиться с историком Иоахимом Ремаком в том, что Принцип, Грабеж и Чабринович следовали стратегии преднамеренного запутывания следствия, которая привела «путем великолепной путаницы от первоначального отрицания к неохотному – и неполному – признанию»[1217]. Все трое постарались ограничить ущерб, нанесенный разоблачениями Илича, и предотвратить, насколько это возможно, обвинение официальных кругов в Белграде. Никто не упомянул о «Черной руке». Вместо этого они намекнули на связи между Цыгановичем и «Народной одбраной» – отвлекающий маневр, который уведет австрийских следователей далеко от истинного следа. А довольно апатичная методика допросов следователя Пфеффера дала арестованным террористам достаточно времени, чтобы согласовать свои истории, тем самым существенно замедлив формирование полной картины заговора.

Неторопливый прогресс сложного полицейского расследования, конечно, не помешал австрийскому политическому руководству интуитивно догадаться о связи заговора с Белградом или сформировать представление о его более широком контексте. Телеграммы, разосланные губернатором Боснии Потиореком всего через несколько часов после убийства, уже содержали намеки на причастность к покушению официальной Сербии. Он сообщал, что «метатель бомбы» Чабринович принадлежал к сербской социалистической группе, «которая обычно выполняет приказы из Белграда». Гаврило Принцип, студент «сербско-православного вероисповедания», какое-то время учился в Белграде, и в результате полицейских обысков была обнаружена «целая библиотека националистически-революционных публикаций сербского происхождения» в доме старшего брата Принципа в Хаджичах[1218]. Из посольства Австрии в Белграде пришла закодированная телеграмма, в которой сообщалось, что Чабринович работал в белградском издательстве за несколько недель до убийства. В более подробном отчете, отправленном 29 июня, австрийский посланник отметил, что юноши получили «политическое образование» в Белграде, и указал на связь убийства с образцами сербского национального мифа. Особое значение, писал он, для них имеет знаменитый средневековый убийца-мученик Милош Обилич, который «слывет героем везде, где живут сербы».

Я еще не осмелился бы обвинить белград[ское правительство] непосредственно в самом убийстве, но они, безусловно, косвенно виновны, и руководители террористов могут быть найдены не только среди необразованных повстанцев, но и в отделе пропаганды [сербского] министерства иностранных дел, среди тех сербских университетских профессоров и редакторов газет, которые годами сеют ненависть, а теперь пожинают убийства[1219].

Губернатор Потиорек был еще менее сдержан. В шифрованной телеграмме военному министру он отметил, что убийцы признались, что получали оружие в Белграде. Но даже без этого признания, губернатор был «абсолютно убежден» в том, что истинные причины нападения следует искать в Сербии. В его обязанности не входило судить, какие меры следует принять, но его личное мнение заключалось в том, что только «твердые действия в области внешней политики восстановят мир и нормальную жизнь в Боснии и Герцеговине»[1220]. Шок, вызванный этим событием, до сих пор явственно слышен в этих первых отчетах: «Мы все еще не оправились от сокрушительных последствий вчерашней катастрофы, – писал австрийский посланник в Белграде, – так что мне трудно оценивать кровавую драму в Сараеве с необходимым хладнокровием, объективностью и спокойствием…»[1221] Мстительная ярость, предположения о сербской враждебности и растущее количество косвенных улик с самого первого часа сформировали официальную точку зрения Австрии на это преступление, запустив процесс, который был лишь косвенно связан с открытиями, сделанными в ходе самого судебного расследования.

Сербский ответ

Особенно пристальное внимание в Австрии вызвала сербская реакция на совершенное преступление. Правительство Белграда пыталось соблюдать ожидаемые от него соответствующие приличию условности, но с самого начала австрийские наблюдатели видели явное несоответствие между официальным выражением соболезнований и ликованием, которое испытывало и выражало большинство сербов. Австрийский посланник в Белграде сообщил на следующий день после покушения, что торжества, запланированные на вечер 28 июня, в память Милоша Обилича, были отменены. Но он также цитировал сообщения информаторов о том, что по всему городу частным образом люди выражали удовлетворение происшедшим[1222]. С Косова поля, где планировалось массовое празднование Дня cвятого Вита, австрийский консул сообщил, что новости из Сараева были встречены «фанатичными массами» с такими выражениями восторга, «которые я могу описать только как звериные»[1223]. Предварительное заявление о том, что сербский королевский двор будет соблюдать шестинедельный государственный траур, было впоследствии исправлено: официальный траур будет длиться всего восемь дней. Но даже это скромное выражение сочувствия опровергалось тем, что происходило на улице и в кофейнях, заполненных ликующими сербскими патриотами, празднующими удар, нанесенный по Габсбургской монархии[1224].

Австрийские сомнения усиливала продолжающаяся кампания в сербской националистической прессе. Сильное раздражение сотрудников австрийского посольства вызвало массовое распространение 29 июня в Белграде памфлетов, осуждающих якобы «истребление» сербов в Боснии и Герцеговине «проплаченной толпой», в то время как власти Габсбургской монархии наблюдали за этим «скрестив руки», также как и передовица в националистическом органе «Политика», вышедшая на следующий день, в которой в убийстве обвинялись сами австрийцы, а правительству в Вене предъявлялись претензии за манипуляцию ситуацией с целью продвижения «лжи» о соучастии сербов. Другие материалы восхваляли убийц как «хороших, благородных юношей»[1225]. Статьи подобной направленности (а их было немало) регулярно переводились и цитировались в австро-венгерской прессе, что способствовало возбуждению народного