того, дело было не только в смерти человека по имени Франц Фердинанд, но и в ударе по тому, что он отстаивал: будущее династии, будущее империи и объединявшую ее «государственную идею Габсбургов».

В любом случае отношение к Францу Фердинанду быстро изменилось из-за того, как он погиб, и процесс этого изменения был запущен, прежде всего и с невероятной скоростью, газетами. Уже в течение 24 часов после убийства, большая часть сараевской истории была общеизвестна, от момента неудачного броска бомбы Чабриновича и последующего его прыжка в реку Миляцка до мужественного отказа эрцгерцога отменить поездку после первой бомбы, его заботы о раненых в четвертой машине, его несдержанной реплики в ответ на приветствие городского главы Чурчича, рокового поворота на улицу Франца Иосифа и даже последних слов умирающего эрцгерцога, адресованных уже не слышавшей его супруге[1206]. Газетные отчеты породили непреодолимое ощущение сострадания. Жирные траурные полосы на первых страницах отозвались эхом в черных флагах и вымпелах, которые преображали улицы и здания городов монархии, – даже трамваи были украшены черным. Первые полосы газет пестрели рассказами об энергии и политической дальновидности умершего эрцгерцога, насильственном лишении жизни любящих супругов, горе трех детей-сирот, отрешенном смятении престарелого императора, который перенес больше утрат, выпавших на его долю, чем было бы справедливо для одного человека.

Более того, впервые частная и семейная жизнь эрцгерцога стали достоянием общественности. В одном характерном отрывке из статьи в Reichspost от 30 июня цитируются подлинные слова эрцгерцога по поводу своей семьи: «Когда я возвращаюсь в круг своей семьи после долгого и обременительного рабочего дня и вижу свою жену за шитьем среди моих играющих детей, я оставляю все свои заботы за дверью и с трудом могу поглотить все то счастье, которое меня окружает»[1207]. Эти очень личные высказывания, переданные близкими сотрудниками погибшего, сломали барьер, отделявший частное лицо от заносчивой публичной персоны, вызвав эмоции, которые не были менее реальными оттого, что они были вызваны статьями в прессе. Как сказал Карл Краус всего через две недели после убийства, то, что оставалось в жизни Франца Фердинанда молчаливым, после его смерти заблистало красноречием[1208].

Тем не менее значение его смерти для большинства имело скорее политическое, чем сентиментальное значение. Ведущие журналисты быстро осознали эпохальное значение этого события. Neue Freie Presse, журнал образованной венской буржуазии, говорил об «ударе судьбы» (термин «Schicksalsschlag» можно было встретить в любой газете в дни после убийства)[1209]. Когда «об ужасном событии […] стало известно, – заявляли журналисты, – это было так, как если бы по монархии прокатилась буря, как если бы История написала кроваво-красным пером ужасную аксиому новой эпохи». Innsbrucker Nachrichten писал об «уникальном событии в истории Австрии». Со смертью эрцгерцога, как отмечали журналисты Reichspost, монархия потеряла не только своего будущего суверена, но и исключительно энергичного и решительного общественного деятеля, «на которого народы империи Габсбургов возлагали все свои надежды, все свое будущее»[1210]. Конечно, это были голоса австрийской прессы. Совершенно иная картина была в Будапеште, где многие с чувством скрытого облегчения встретили известие о гибели заклятого врага мадьяр. Но даже здесь буржуазная пресса представила это событие как всемирно-исторический момент и обрушилась на предполагаемых виновников его гибели[1211]. Только самые интровертные натуры могли вообще не заметить концентрированную мрачность общественных настроений. Случай с Францем Кафкой в Праге, в дневнике которого ни слова про политические события того дня, а вместо этого подробно описана хроника сугубо личностных переживаний: о том, как он заблудился по пути на свидание, сел не на тот трамвай и пропустил телефонный звонок – из редких исключений[1212].

Расследование начинается

Судебное расследование убийства началось практически сразу, как только Гаврило Принцип произвел свои роковые выстрелы. Через несколько часов после покушения, едва живой от яда, который он пытался проглотить, весь в синяках и ссадинах после попытки линчевания прямо на углу улицы Франца Иосифа, юноша уже стоял перед австрийским судебным следователем из Сараева Лео Пфеффером. «Молодой убийца, – вспоминал позже Пфеффер, – был низкорослым, худым, болезненного вида, с острыми чертами лица. Трудно представить себе, что такой хрупкий на вид человек мог совершить такое серьезное преступление». Поначалу казалось, что Принцип не может говорить, но когда Пфеффер обратился к нему напрямую, он ответил «совершенно твердым голосом, который становился все сильнее и увереннее»[1213]. В последующие дни молодой человек прилагал героические усилия, чтобы помешать австрийцам восстановить подоплеку преступления. Во время своего первого допроса после полудня 28 июня он утверждал, что действовал в одиночку и отрицал какую-либо связь с Чабриновичем. «Когда я услышал взрыв [бомбы, брошенной Чабриновичем], – заявил Принцип, – я сказал себе: вот тот, кто чувствует то же, что и я». На следующий день он добавил еще одну деталь, чтобы подкрепить правдивость своей версии: он был так ошеломлен грохотом от взрыва бомбы Чабриновича, что забыл выстрелить в эрцгерцога, когда тот проезжал по набережной Аппель, и был вынужден найти новую позицию, чтобы повторить попытку. Чабринович сначала подтвердил эту версию. В день убийства он также утверждал, что действовал без сообщников, используя бомбу, приобретенную у «анархиста» в Белграде, имя которого он не мог вспомнить.

Однако на следующее утро, в понедельник, 29 июня, Чабринович внезапно изменил свои показания. Теперь он признавал, что он и Принцип были сообщниками и вместе планировали преступление в Белграде. Бомбы и револьверы они получили в городе от «бывших партизан», людей, которые участвовали в Балканских войнах и сохранили свое оружие после демобилизации. Когда в ходе допроса на него надавили, чтобы идентифицировать этих «партизан», Чабринович назвал железнодорожника Цигановича, который был самым нижним звеном в цепочке командования Аписа. Когда Принципу предъявили эти показания в понедельник утром, он тоже признал, что они были сообщниками.

Вполне могло случиться, что расследование остановилось бы на этом этапе. Двое молодых людей рассказали правдоподобную и самодостаточную историю, и их показания совпадали. Пфеффер не был особенно агрессивным или пытливым следователем. К заключенным не применяли ни физического, ни психологического насилия и угроз, выходящих за рамки юридических приличий. Пфеффер, по-видимому, даже не собирался оказывать давление на подозреваемых путем сопоставления неправдоподобных или противоречащих друг другу деталей их показаний, поскольку считал независимые и добровольные свидетельские показания единственным надежным средством установления истины. В действительности о независимых показаниях не могло быть и речи, поскольку Чабринович и Принцип могли каждый в своей камере предварительного заключения перестукиваться друг с другом, используя систему кодированных ударов, о которых они прочитали в русском романе[1214].

То, что следствие все же двинулось дальше, случилось не благодаря расхождениям в показаниях бомбиста и стрелка, а стало результатом рутинной полицейской работы, ширящемся арестам и задержаниям, вызванным подозрением в том, что у убийц должны быть и другие сообщники[1215]. Среди тех, кто таким образом попал в руки полиции, оказался не кто иной, как Данило Илич. У полиции не было веских доказательств против Илича. Они знали только, что он был знакомым Принципа и был связан с сербскими националистическими кругами. Илич, с другой стороны, понятия не имел, какой информацией о нем располагала полиция, и, должно быть, подозревал, что Принцип или Чабринович, или оба вместе уже сдали его. Когда полицейские доставили его к Пфефферу в среду, 1 июля, Илич запаниковал и предложил судебному следователю сделку о признании вины. Он раскроет все, что знает, если следователь пообещает ему защиту от смертной казни. Пфеффер не мог давать никаких обязывающих обещаний, но он сообщил Иличу, что австрийское законодательство рассматривает добровольное предоставление доказательств государственных преступлений как смягчающее обстоятельство.

Для струсившего Илича этого оказалось достаточно. Его признание разрушило версию, сочиненную Принципом и Чабриновичем, и вывело расследование на новый круг подозреваемых. Илич заявил, что бомбист и стрелок действовали не в одиночку. Они были членами группы из семи человек, трое из которых приехали из Белграда. Илич сам завербовал трех остальных. Он