Шрифт:
Закладка:
Фотовспышка
Убийство эрцгерцога вначале явилось Стефану Цвейгу как нарушение привычного ритма жизни. Днем 28 июня он отдыхал в Бадене, небольшом курортном городке недалеко от Вены. Найдя тихое место вдали от толпы в Курпарке, он устроился с книгой-очерком о Толстом и Достоевском петербургского символиста Дмитрия Сергеевича Мережковского. Вскоре он глубоко погрузился в чтение.
Но в то же время воспринимал и шелест листвы, и щебетанье птиц, и долетающую из глубины парка музыку. Я отчетливо различал мелодии, и это мне не мешало, ибо наш слух способен настолько приспосабливаться, что продолжительный шум или гул – суета улицы, журчанье ручья – через несколько минут перестают отвлекать наше внимание и, наоборот, лишь неожиданное нарушение ритма заставляет нас насторожиться.
Так и я непроизвольно прервал чтение, когда музыка вдруг прекратилась прямо в середине такта. Я не знал, что это за вещь, которую играл курортный оркестр. Просто почувствовал, что музыки внезапно не стало. Невольно я поднял глаза от книги. Толпа, медленно текшая единой светлой массой между деревьями, казалось, преобразилась; движение ее туда и обратно застопорилось. Очевидно, что-то произошло[1190].
Убийство в Сараеве, как и убийство президента Джона Ф. Кеннеди в Далласе в 1963 году, – события, яркая вспышка которых высветила людей и места в момент их совершения и отпечатала их в памяти. Люди точно помнили, где и с кем они были, когда до них дошли новости[1191]. Венская феминистка и вольнодумец Роза Майредер путешествовала по Германии со своим мужем Карлом, страдающим хронической депрессией, когда они увидели новость об убийстве, вывешенную в витрине дрезденского универмага на противоположной стороне улицы из окна спальни их номера в отеле[1192]. Спустя полвека после этого события принц Альфонс Клари-Альдринген помнил, как преследовал косулю в богемском лесу со своими родственниками Кински. В сумерках, когда охотники собрались на опушке леса, повар из поместья Кински приехал на велосипеде с запиской от местного почтмейстера[1193]. Парламентарий Йозеф Редлих узнал шокирующую новость по телефону, и остаток дня провел в беспокойной череде звонков друзьям, родственникам и политическим соратникам. Драматург Артур Шницлер, которому всего четыре недели назад приснилось, что орден иезуитов поручил ему убить эрцгерцога, также узнал об убийствах по телефону[1194].
Общеимперский министр финансов Леон Билинский испытал шок еще до того, как эта новость стала известна. Утром 28 июня у себя дома в Вене он читал Neue Freie Presse. Экипаж ждал перед его домом, чтобы отвезти к одиннадцатичасовой мессе. Его взгляд случайно упал на статью, в которой описывалась подготовка к визиту эрцгерцога в Боснию.
По сей день точно помню ощущение настоящей физической боли, которое я испытал, читая подробности этой поездки [в Сараево]. Но, не предполагая какой-либо рациональной причины для этой боли, я постарался убедить себя, что у меня нет никаких причин возмущаться эрцгерцогом из-за этого его желания немного развлечься. Через несколько секунд зазвонил телефон[1195].
Новость казалась настолько ужасающей, сообщал российский посол в Вене, что многие поначалу отказывались в нее верить. Только вечером, когда вышли экстренные выпуски газет и первые траурные флаги стали вывешивать на общественных зданиях, она начала проникать в души. «Жители столицы собрались на улицах, обсуждая страшное событие до глубокой ночи»[1196]. В течение суток новость стала известна повсюду, даже в вымышленном пражском гостевом доме, где г-н Швейк, чешский сертифицированный идиот и аккредитованный торговец беспородными собаками, сидел и растирал оподельдоком свое ревматическое колено. В воображаемом мире послевоенного сатирического шедевра Ярослава Гашека «Dobrý voják Švejk»[1197] известие о смерти эрцгерцога, доставленное служанкой Швейка пани Мюллеровой, начинает повествование, вызывая у героя бесхитростный политический монолог (первый из многих), из-за которого его сажают в тюрьму по обвинению в подстрекательстве к мятежу, а затем в сумасшедший дом по подозрению в слабоумии.
«В Сараеве его укокошили, сударь. Из револьвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле…»
«Скажите на милость, пани Мюллерова, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохо кончиться. Да еще в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова… А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину…»
Новости из Сараева будут эхом отражаться в литературном воображении исчезнувшей империи на протяжении многих лет, от зловещих телефонных звонков в «Последних днях человечества» Карла Крауса до лейтенанта Тротта фон Сиполье из «Марша Радецкого» Йозефа Рота, который воспринял эту дурную весть, как «минуты [которые] он пережил уже не раз, ведь то было воплощение давно ожидаемого события».
Оценить влияние убийства эрцгерцога на его австро-венгерских современников непросто. «Самой выдающейся чертой» личности Франца Фердинанда, как писал один эксперт, «была его явная непопулярность на всех уровнях общественной жизни»[1198]. Франц Фердинанд не был кумиром публики. Он был нехаризматичным, раздражительным, склонным к внезапным вспышкам гнева. Пухлые, неподвижные черты лица не вызывали симпатии у тех, кто никогда не видел, как его лицо оживает, как загораются его ярко-голубые глаза в окружении его семьи или его ближайших друзей. Современники отмечали его постоянную жажду получать знаки уважения и одобрения, а также склонность к самоутверждению. Его выводил из себя малейший намек на неподчинение. С другой стороны, он ненавидел пресмыкающихся, поэтому ему было трудно угодить. Он был, как заметил его политический союзник и поклонник граф Оттокар Чернин, «хорошим ненавистником», который никогда не забывал дурных поступков. Его ярость была настолько устрашающей, что министры и высокопоставленные чиновники «нередко ждали аудиенции с колотящимся сердцем»[1199]. По-настоящему близких друзей у него было мало. Недоверие было доминирующей эмоцией в его отношениях с другими людьми: «Я считаю каждого, кого я впервые встречу, обыкновенным негодяем, – однажды заметил он, – и лишь постепенно позволяю убедить себя в обратном»[1200]. Его страстью была охота, экстремальная даже по современным меркам, она вызвала много негативных эмоций, особенно в долинах вокруг его охотничьего домика Schloss Blühnbach – чтобы защитить местные охотничьи угодья от любого риска болезней, Франц Фердинанд приказал оцепить земли вокруг замка, к возмущению альпинистов-любителей из среднего класса, которым был запрещен доступ к популярным туристическим тропам, и местных крестьян, которые больше не могли пасти своих коз в горах над своими деревнями[1201]. В дневниковой записи, сделанной в день убийства, драматург Артур Шницлер отметил, как быстро прошел «первый шок» от убийства, смягченный воспоминаниями об «ужасающей непопулярности эрцгерцога»[1202].
Таким образом, когда стало известно о смерти эрцгерцога, не было всеобщего горя. Такая реакция помогает объяснить, почему это убийство всегда называют по месту его совершения, а не по имени жертв. (Напротив, никто не называет убийство Джона Ф. Кеннеди «убийством в Далласе»[1203]). Из-за непопулярности эрцгерцога историки иногда делали вывод, что его убийство само по себе не стало спусковым крючком для последовавших событий, но в лучшем случае лишь предлогом для решений, корни которых уходят в более отдаленное прошлое. Но этот вывод вводит в заблуждение. Во-первых, факт, что вне зависимости от того, был он популярен или нет, энергия и реформаторское рвение наследника престола были широко признаны. Франц Фердинанд, как сказал австрийский посланник в Константинополе своему сербскому коллеге, был человеком «редкого динамизма и сильной воли», который был полностью предан государственным делам и мог бы обладать большим влиянием[1204]. Он был человеком, который собрал вокруг себя «тех, кто понимал, что только полное изменение курса в сфере внутренней политики» может гарантировать дальнейшее существование империи[1205]. Более
