Шрифт:
Закладка:
Означало ли это начало войны? В любопытной телеграмме Менсдорфу в Лондон от 24 июля Берхтольд поручил послу проинформировать Эдварда Грея, что австрийская нота не является формальным ультиматумом, а представляет собой «демарш, дающий время на размышление», истечение которого без удовлетворительного результата приведет к прекращению дипломатических отношений и началу необходимых военных приготовлений. Тем не менее война все же не была неизбежной: если Сербия впоследствии решит отступить, «под давлением наших военных приготовлений», продолжал Берхтольд, ее попросят выплатить компенсацию затрат Австрии[1453]. На следующий день, когда Берхтольд ехал на запад, в Бад-Ишль, чтобы встретиться с императором Францем Иосифом, телеграмма от начальника Первого отделения графа Маччио из Вены настигла его в Ламбахе. Маччио сообщал, что временный поверенный в делах России в Вене Кудашев сделал официальный запрос о продлении крайнего срока. В своем ответе Берхтольд заявил, что продление невозможно, но добавил, что даже после истечения крайнего срока Сербия все еще может избежать войны, выполнив требования Австрии[1454]. Возможно, эти слова отражали, как считал Альбертини, кратковременный сбой от нервного перенапряжения[1455]. Но, возможно, с другой стороны, они были просто игрой, для того чтобы переиграть время – мы видели, как сильно австрийцы были озабочены тем, чтобы не отставать в своих военных приготовлениях, когда они стали необходимыми.
Оглядываясь назад, становится ясно, что эти маневры в последнюю минуту не принесли особой пользы. 26 и 27 июля от Спалайковича поступили триумфальные депеши с новостями о том, что русские мобилизовали армию численностью 1 700 000 человек и планировали «немедленно начать мощное наступление на Австро-Венгрию, как только она нападет на Сербию». Спалайкович сообщил 26 июля о том, что царь был убежден, что сербы будут «сражаться как львы» и даже могут одной левой разгромить австрийцев контратакой из своих укреплений во внутренних районах страны. Позиция Германии была пока неясна, но даже если немцы не вступят в игру, царь считал, что есть хорошие шансы вызвать «раздел Австро-Венгрии». В противном случае русские «осуществят военный план, согласованный с Францией, так что победа над Германией также будет неизбежной»[1456].
Спалайкович, бывший политический руководитель министерства иностранных дел Сербии, был так взволнован, что позволил себе высказать политическое предложение: «На мой взгляд, это дает нам прекрасную возможность мудро использовать это событие и добиться полного объединения сербов. Поэтому желательно, чтобы Австро-Венгрия напала на нас. В таком случае, вперед, во имя Бога!» Эта экзальтация из Санкт-Петербурга способствовала еще большему ожесточению настроения. Уступка австрийским требованиям в последнюю минуту была немыслима. Пашич долгое время считал, что достичь объедения всех сербов мирным путем невозможно, что это произойдет только в пылу большой войны и с помощью великой державы. Это не было и никогда не могло быть планом как таковым – это было воображаемое будущее, наступление которого теперь казалось неизбежным. Пройдет почти две недели, прежде чем начнутся серьезные бои, но первые шаги на пути войны уже были сделаны. Для Сербии обратной дороги не было.
«Локальная война» начинается
Утром 28 июля 1914 года император Франц Иосиф, сидя за столом в своем кабинете на императорской вилле в Бад-Ишле, страусиным пером подписал объявление войны Сербии. Перед ним стоял бюст его покойной жены из белого блестящего мрамора. У правого локтя громоздилась самая современная электрическая зажигалка – грандиозная бронзовая конструкция на постаменте из темного дерева, плетеный шнур от которой вел к розетке за столом. Текст повторял формат манифеста, который австрийцы использовали для объявления войны Пруссии в 1866 году:
Моим народам! Моим горячим желанием было посвятить годы, которые по милости Божьей еще осталось мне прожить, делу мира и защитить мои народы от тяжелых жертв и тягот войны. Провидение в своей мудрости распорядилось иначе. Происки злонамеренного противника вынуждают меня, защищая честь моей монархии, защищая ее достоинство и положение как державы, ради безопасности ее владений, взять в руки меч после долгих лет мира[1457].
К этому времени Белград уже обезлюдел. Все мужчины призывного возраста отправились получать оружие, а многие семьи в поисках убежища – к родственникам во внутренние районы страны. Большинство иностранных граждан покинули город. В два часа дня 28 июля слух о неизбежной войне начал распространяться по городу, как лесной пожар. Дополнительные выпуски любых газет немедленно раскупались, как только продавцы выносили их из типографий[1458]. Еще до наступления вечера два сербских парохода, следовавших по Дунаю с грузом мин и боеприпасов, были захвачены австрийцами. На следующий день, вскоре после полудня, сербские саперы взорвали мост через реку Сав, между Семлином и Белградом. Австрийские канонерские лодки открыли огонь, и после короткого боя сербские войска отошли.
Известие о том, что война наконец объявлена, наполнило Зигмунда Фрейда, которому было пятьдесят восемь лет, восторгом: «Впервые за тридцать лет я чувствую себя австрийцем и чувствую, что хочу дать этой не очень подающей надежды империи еще один шанс. Все мое либидо я посвящаю Австро-Венгрии»[1459].
11. Предупредительные выстрелы
Возобладала твердость
ПОСЛЕ четырех лихорадочных дней, заполненных официальными приемами, военными смотрами, речами, обедами и тостами, Морису Палеологу требовался отдых. Проводив Пуанкаре вечером 23 июля на борт линкора «Франция», он велел своему слуге не будить его на следующее утро и дать поспать. Но выспаться не удалось: в семь часов поступил телефонный звонок, информировавший о вручении австрийского ультиматума. Посол встретил новость в постели, в полудреме, и она отразилась в его сознании, как сон наяву:
Это событие казалось мне нереальным, но при этом абсолютно ясным, воображаемым, но действительным. Мне казалось, будто я продолжаю вчерашний разговор с царем, излагая свои теории и догадки. В то же время у меня было ощущение, мощное, позитивное и неотразимое ощущение, что я нахожусь перед fait accompli (свершившимся фактом)[1460].
Палеолог отменил назначенные в обед встречи и вместо этого согласился принять у себя во французском посольстве министра иностранных дел Сазонова и британского посла сэра Джорджа Бьюкенена[1461]. Согласно его воспоминаниям, Палеолог напомнил двум своим гостям тосты, которыми обменялись президент и царь во время прощального ужина накануне вечером и повторил, что три державы Антанты должны проводить политику «твердости». Сазонов был ошеломлен: «Но предположим, эта политика приведет к неизбежной войне?» Твердость – ответил Палеолог – может привести к войне, только в том случае, если «германские державы» уже «решили прибегнуть к силе для обеспечения своей гегемонии над Востоком» (здесь французский посол в точности отзеркалил тот аргумент, который Бетман приводил Рицлеру во вторую неделю июля).
Можно сомневаться в том, действительно ли Сазонов был столь боязлив, как предполагают записи Палеолога: в депеше, которую Джордж Бьюкенен отправил по поводу этой встречи, именно Сазонов поднял ставки, заявив, что «России в любом случае придется объявить мобилизацию»[1462]. Впрочем, кто бы ни сказал это, трое собравшихся оценили ситуацию, сложившуюся в результате предъявления Австрией ультиматума Белграду, как серьезную. Сазонов и Палеолог объединили усилия, чтобы убедить Бьюкенена склонить свое правительство к отказу от политики нейтралитета, которая была бы «равносильна самоубийству». Бьюкенен согласился и пообещал сделать «решительные заявления» в своей телеграмме Грею, по поводу необходимости политики «сопротивления германскому высокомерию»
