что заставляло его особенно хорошо осознавать уязвимость российского торгового судоходства. Текущая нестабильность на Балканах вела к тому, что Балканский театр объединялся с вопросом о проливах, так что полуостров все чаще рассматривался как важнейший стратегический тыл к проливам[1511]. Российский контроль над Балканами поставил бы Санкт-Петербург в гораздо более выгодное положение для воспрепятствования нежелательным вторжениям на Босфор. Таким образом, внимание к проливам стало важным подкрепляющим фактором в решении твердо противостоять угрозе для Сербии.

Каким бы ни был правильный порядок геополитических приоритетов, русские уже были на пути к войне. В этот момент пределы возможностей начали сужаться. Оглядываясь назад, становится труднее (но все же возможно) представить альтернативы войне, которая действительно разразилась в первые дни августа 1914 года. Несомненно, именно это имел в виду генерал Добророльский, начальник мобилизационного управления российской армии, когда заметил в 1921 году, что после петербургских встреч Совета министров 24 и 25 июля «война была уже решенным делом, и весь поток телеграмм между правительствами России и Германии был не чем иным, как постановкой исторической драмы»[1512]. В дни предпоследней недели июля русские и их французские партнеры продолжали говорить о политике мира. Политика «твердости», в изложении Пуанкаре, Сазонова, Палеолога, Извольского, Кривошеина и их коллег, была политикой, направленной, по словам царя Николая II, «на сохранение мира путем демонстрации силы».

Заманчиво отмести этот язык как дымовую завесу эвфемизмов, призванных замаскировать агрессивность политики России и Франции и, возможно, также желания не отпугнуть союзников в Лондоне. Но мы находим те же формулировки во внутренней переписке и частных высказываниях. Здесь наблюдается интересный контраст с аналогичными немецкими документами, которые более открыто говорят о войне как о внешней угрозе, насущной необходимости и инструменте политики. Однако более пристальный взгляд на то, что на самом деле делали российские и французские государственные деятели, когда они говорили о необходимости сохранения мира, показывает, что разница была скорее дискурсивной, нежели реальной. Не сразу понятно, почему это различие должно было существовать, но нам следует опасаться принять его за симптомы германского милитаризма или жажды войны. Это вполне может отражать глубокое влияние Клаузевица на немецкий политический язык. Война 1914–1918 годов была абсолютным отрицанием всего, на чем основывался и что отстаивал Клаузевиц, но в его знаменитых трудах война изображалась как исключительно политический инструмент, использование которого – в качестве крайней меры – всегда должно служить политическим целям. Напротив, язык русских и французских официальных лиц отражал предположение о том, что война и мир являются суровыми экзистенциальными альтернативами. Конечно, ни мудрые предписания Клаузевица о верховенстве политики, ни искренние призывы к миру как наивысшему благу человечества никак не смогли помешать людям, принимавшим решения, втянуть Европу в войну в июле 1914 года.

12. В последние дни

Странный свет на карте Европы

НА ПРОТЯЖЕНИИ большей части июльского кризиса 1914 года взоры ключевых лондонских политиков были прикованы к девяти графствам Ольстера на севере Ирландии. 21 мая 1914 года законопроект, вводящий ирландское самоуправление, был принят палатой общин в третьем чтении, но отклонен палатой лордов[1513]. Зависимое от голосов ирландских националистов либеральное правительство Асквита решило использовать положения Закона о парламенте, который позволял правительству в таких обстоятельствах обойти палату лордов и принять закон через королевскую санкцию. Перспектива частичной передачи правительственных функций самоуправлению католической Ирландии вызвала глубокие и ожесточенные споры. Самый сложный вопрос касался того, какие графства конфессионально смешанного Ольстера должны быть исключены из местного самоуправления и, таким образом, остаться в Союзе, если таковым вообще будет позволено делать выбор. Отчаявшись найти решение, которое отвечало бы именно их требованиям, обе стороны – католические ирландские националисты и протестантские юнионисты – начали подготовку к вооруженной борьбе за власть. Весной Ирландия оказалась на грани полномасштабной гражданской войны. Семена раздора, посеянные тогда, выросли в проблемы, которые продолжали терзать политику Северной Ирландии и в начале двадцать первого века[1514].

Напряженность, порожденная Ольстерским вопросом, оказала глубокое воздействие на политическую жизнь Соединенного Королевства, поскольку затронула прошлую, настоящую и будущую самоидентификацию британского государства. Консервативная партия (официально известная как Консервативная и юнионистская партия) яростно выступала против гомруля. Юнионистские настроения также были высоки в офицерском корпусе британской армии, в существенной степени заполненном выходцами из протестантских англо-ирландских семей, горячо поддерживающих Союз. Действительно, можно ли было рассчитывать, что армия сохранит лояльность, если она будет вынуждена выступать в качестве силы, обеспечивающей самоуправление? Во время инцидента, известного как Куррагский инцидент или мятеж, 20 марта 1914 года, пятьдесят семь британских офицеров, находившихся в лагере Курраг в графстве Килдэр, пригрозили уйти в отставку или принять увольнение со службы, но отказались выполнять приказы о проведении военных акций против юнионистов, собирающихся оказывать сопротивление введению гомруля[1515].

Среди тех, кто поддерживал неповиновение юнионистов в руководстве армии, был директор военных операций Генри Уилсон, сыгравший столь важную роль в расширении масштабов британских чрезвычайных планов в случае континентальной интервенции. Уилсон прилагал все меньше и меньше усилий, чтобы скрыть свое презрение к «Сквиффу»[1516] (как он называл Асквита) и его «грязному кабинету». Он не упустил возможности использовать вопрос о гомруле, чтобы шантажировать премьер-министра и заставить его пойти навстречу требованиям юнионистов. В меморандуме, представленном на Армейском совете для оглашения перед кабинетом министров 29 июня 1914 года, Уилсон и его коллеги утверждали, что армии необходимо будет направить все британские экспедиционные силы в Ирландию, если она желает установить там самоуправление и восстановить порядок[1517]. Другими словами: если британское правительство пожелает ввести гомруль, ему придется отказаться от возможности любого военного вмешательства в Европе в обозримом будущем; и наоборот, континентальное военное вмешательство означало бы отказ от гомруля. Это, в свою очередь, означало, что военные, питающие симпатии к юнионистам, влияние которых было чрезвычайно распространено в офицерском корпусе с преобладанием выходцев из протестантских англо-ирландских семей, были склонны видеть в британской континентальной интервенции одно из возможных средств отсрочки или предотвращения введения гомруля вообще. Нигде больше в Европе, возможно, за исключением Австро-Венгрии, внутренние проблемы не оказывали столь прямого воздействия на политические взгляды самых высокопоставленных военачальников.

Ольстер все еще поглощал все внимание британского правительства, когда появились новости из Сараева. Премьер-министр не вел дневников, но его частная переписка с молодой подругой, близкой ему по взглядам, Венецией Стэнли, элегантной и умной светской львицей, полна откровенными и подробными отчетами о повседневных заботах Асквита. Из этих писем можно предположить, что насильственная смерть «австрийских королевских особ» 28 июня едва ли занимала мысли премьер-министра, которые были полностью сосредоточены на «ужасных вещах, происходящих в Ольстере»[1518]. Асквит больше не упоминал о международной ситуации до 24 июля, когда он с сожалением сообщил, что очередной раунд торга из-за Ольстера провалился из-за сложной конфессиональной географии графств Тирон и Фермана. Только в конце длинного описания занимавших его проблем Северной Ирландии премьер-министр упомянул, почти как «ах да, кстати», что Австрия только что послала «угрожающий и унизительный ультиматум Сербии, которая возможно откажется его принять».

Мы находимся в пределах реального или может быть воображаемого шага до истинного Армагеддона, который низвел бы и Ольстерские проблемы и националистических добровольцев до их истинных размеров. К счастью, похоже, нет причины, по которой мы обязаны на что-то большее, чем просто оставаться зрителями[1519].

Это письмо открывалось поразительным заявлением о том, что «свет угас», но Асквит имел в виду отъезд Венеции из Лондона этим утром в их загородное имение на острове Англии, а не надвигающееся исчезновение европейской цивилизации.

Для Эдварда Грея это были дни, наполненные личными заботами: его зрение ухудшалось – ему становилось все труднее следить за мячом во время игр в сквош, и он больше не мог разглядывать свои любимые звезды по ночам. Он планировал проводить больше времени за городом, и поговаривали, что он планировал визит к известному немецкому окулисту. Однако, в отличие от Асквита, Грей сразу осознал серьезность кризиса, назревающего в Юго-Восточной