среднее сословие» разочаровалось в либеральных и консервативных партиях, которые не могли дать ремесленникам и мелким торговцам того, что они требовали: действенной защиты от конкуренции со стороны крупного бизнеса. Однако как самостоятельные, так и зависимые средние слои города и деревни были не единственным резервуаром, из которого черпали свои силы национал-социалисты. Партия Гитлера также привлекла на свою сторону многочисленных рабочих, главным образом тех, кто раньше голосовали не за СДПГ и КПГ, а за одну из буржуазных партий — лишенных пролетарского классового сознания, занятых в сельском хозяйстве, в ремесленном производстве или на предприятиях средней руки и чувствовавших себя связанными с одной из церквей, чаще всего — евангелической ориентации{422}.

НСДАП была, и в этом начиная с 1930 г. не может быть никаких сомнений, в большей степени «народной партией», чем какая-либо другая партия первой немецкой республики. Коммунисты и социал-демократы в первую очередь апеллировали к внутренне расколотой среде рабочих и служащих, Центр и БФП — к верующим католикам, либеральные и консервативные партии вербовали своих сторонников преимущественно среди протестантов из буржуазных и крестьянских слоев. А ведь к 1930 г. между социальными и конфессиональными стратами общества давно уже не пролегали такие прочные разделительные линии, как в кайзеровской Германии: пластинки, фильмы и радио активно готовили почву для новой массовой культуры, которой суждено было преодолеть все сословные границы. Но «старые» партии едва ли распознали заключавшийся в этом вызов времени. Национал-социалисты, напротив, последовательно использовали средства современной массовой коммуникации и удовлетворяли широко распространенную потребность в складывании единой общности помимо сословий, классов и религий — потребность, которую другие партии не сумели разглядеть, не говоря уже об ее удовлетворении. Каким бы ретроградным не было многое из того, что НСДАП обещала своим избирателям, успех этой партии был также плодом ее способности адаптироваться к условиям века массовости, и в этом смысле она демонстрировала свою «современность».

Средство, с помощью которого национал-социалисты удовлетворяли потребность общества в коллективизме и единении, не изменилось в 1930 г. по сравнению с прошедшими годами: крайний национализм. Именно он должен был преодолеть все, что разделяло немцев. Антисемитские лозунги зачастую соседствовали бок о бок с национальными, но во время предвыборной борьбы 1930 г. они в меньшей степени были выдвинуты на первый план, чем раньше. Прежде всего потому, что перед НСДАП стояла цель завоевания на свою сторону рабочих, которые, как правило, были невосприимчивы к антисемитской агитации. Термин «социализм», который был способен ввести в замешательство буржуазных избирателей, был решительно истолкован НСДАП в новом ключе: социализм в гитлеровском смысле подразумевал не ликвидацию частной собственности, а равенство социальных возможностей и экономическое умонастроение, базировавшееся на принципе «Общее благо выше, чем личное»{423}.

Республиканские партии, какими бы национальными они себя не ощущали, не могли ничего противопоставить национализму национал-социалистов. Приверженность к демократической республике, которую убежденные сторонники Веймара противопоставляли правым радикалам, мобилизовала под своими знаменами только меньшинство. Даже внутри Веймарской коалиции, которая все еще управляла Пруссией, немногого можно было достичь, вооружившись республиканским пафосом: слишком различались друг от друга мнения о том, что же в Веймарской республике заслуживало сохранения. Естественной реакцией этих партий на политическую поляризацию, отразившуюся в результатах выборов 14 сентября, был однозначный возврат к исконным источникам своей силы. Для социал-демократии это означало прочную связь своих сторонников с социализмом как культурным движением и образом жизни, а для Партии Центра — возврат к католичеству, определявшему общность ее избирателей{424}.

Буржуазный либерализм представлял более рыхлую и менее устойчивую в своих политических убеждениях среду, чем социал-демократы и Центр. На поворот своих избирателей вправо либеральные партии ответили своей переориентацией в этом же направлении. Это справедливо как для ДФП, в которой уже вскоре после смерти Штреземана едва л и что-л ибо заслуживало названия «либеральный», так и для бывшей ДДП. Связь последней с антисемитским Народнонациональным имперским союзом не принесла ей 14 сентября никаких плодов: ремесленные средние слои не вернулись к партии, а многие разочарованные избиратели — евреи, вероятно, сделали свой выбор в пользу СДПГ. Спустя несколько недель после выборов свежеиспеченная Немецкая государственная партия распалась: 7 октября младонемцы, группировавшиеся вокруг Артура Марауна, заявили о своем выходе из партии ввиду непреодолимых мировоззренческих разногласий. Эрих Кох-Везер, который активно участвовал в слиянии, вслед за этим сложил с себя полномочия председателя партии. Впредь о кратковременном альянсе демократов с младонемцами напоминало только новое название партии{425}.

Закат либерализма побудил искать новое политическое отечество не только избирателей-евреев, но и одного из известнейших немецких писателей. В октябре 1930 г. Томас Манн в своей «Немецкой речи», с которой он выступил в берлинском Бетховен-зале, призывал немецкую буржуазию вступить в союз с социал-демократией и не страшиться более «фантома» марксизма. Социал-демократия казалась автору «Будденброков» единственной силой, которая была еще в состоянии оказать сопротивление фанатическому национализму национал-социалистов. Свой призыв Томас Манн прежде всего обосновывал тем, что социал-демократы выступали за мирное созидание Европы и были надежной опорой политики Густава Штреземана. Если он представляет мнение, заявил писатель, согласно которому политическое место немецкой буржуазии должно располагаться на стороне социал-демократии, то слово «политический» он понимает в данном случае в смысле неразрывного единства внутренней и внешней политики: «Именно духовные традиции немецкой буржуазии являются тем, что указывает ей на это место: ведь только внешняя политика, исповедующая немецко-французское взаимопонимание, способна породить внутреннюю атмосферу, в которой только и могут осуществиться буржуазные притязания на счастливую жизнь, такие как свобода, духовность и культура в целом. Все остальные варианты заключают в себе национальную аскезу и скованность, которые будут означать ужаснейшее противоборство между отечеством и культурой, а тем самым — и нашу общую беду»{426}.

Подзаголовок выступления, который Манн дал своему докладу, все время прерывавшемуся враждебными выкриками, — «Призыв к разуму» — напоминал, вольно или невольно, о привлекшем большое внимание требовании Отто Брауна. 15 сентября 1930 г., на следующий день после выборов в рейхстаг, прусский министр-президент заявил в своем интервью американскому информационному агентству «Юнайтед Пресс», что он полностью исключает вероятность того, что радикальные партии будут в состоянии проверить на практике свои правительственные рецепты. «В большей степени вероятным я рассматриваю образование Большой коалиции всех разумных сил, которая, обладая неоспоримым правительственным большинством, в первую очередь энергично приложит все силы для ликвидации безработицы и улучшения экономических условий существования широких народных масс»{427}.

Призыв Отто Брауна ко всем разумным силам едва ли имел лучшие шансы найти отклик, чем обращение Томаса Манна к благоразумию буржуазии. Большая коалиция, в том виде, в котором ее требовал прусский министр-президент, столкнулась в сентябре 1930 г. с