— Красноармеец Калмыков, — доложил тот. — Не я, все хотели.

— Конечно, уха лучше. Этим кусочком сыт не будешь, — согласился Бурлов. — Ну и что?

— Повар вылил. Говорит, чай кипятить не в чем, — ответил Калмыков.

Вошел Земцов и поставил перед Бурловым миску с пробой. Порция Калмыкова была меньше почти наполовину.

— Да-а, — недовольно протянул Бурлов. Он взял вилку и начал перебирать куски рыбы на противне. Все они были одинаковыми. — Откуда же эта взялась? — удивленно спросил он, глядя на пробу.

— Сейчас покажу. — Калмыков достал из ящика миску.

Бурлов взглянул на большие поршни и еще более потускнел.

— Товарищ Кривоступенко, скоро вы там найдете раскладку? — спросил он.

Кривоступенко подошел и подал Бурлову бумагу. Политрук удивленно поднял брови:

— Здесь на завтрак должен быть суп картофельный с рыбой? Почему изменили раскладку без разрешения командира?

Кривоступенко молчал.

— Доложите, в чем дело, — приказал Бурлов.

— Картошка мерзлая, таять негде: на кухне холодно, — оправдывался Кривоступенко.

— И вы решили ждать до весны, пока оттает?

Повар молчал.

— А это что? — указал Бурлов на миску с увеличенными порциями.

— Это начальству…

— Кто вам приказал это делать? — строго спросил политрук и, не дождавшись ответа, продолжал: — Обманули бойцов, меня хотели обмануть. А говорите, что они вечно вами недовольны.

— Ненароком я. Недодумал, а вони не пидсказали. Только смиються… Ненароком, товарищ старший политрук, — хмуро проговорил Кривоступенко.

— И я думаю, товарищ Кривоступенко, что не нарочно, — согласился Бурлов. — Да бойцам-то от этого не легче.

— Отпустили бы меня с кухни, ну какой я повар? — взмолился Кривоступенко.

— Подумаю. А пока нужно делать то, что поручено, и делать хорошо.

Рощин вносил в личный план все, что предстояло сделать за день. В дверь блиндажа тихо постучали.

— Войдите! — разрешил он, не отрываясь от тетради.

Вошел боец.

— Минутку, — покосившись на вошедшего, попросил лейтенант, старательно дописывая страничку в блокноте.

Вид бойца удивил Рощина: слишком широкая шинель, сильно стянутая в талии ремнем, не по росту ботинки, непомерно высокая ушанка делали его смешным. Рощин недовольно нахмурился и взглянул в лицо вошедшему. «Девушка! — изумился он. — Девушка-боец!» От неожиданности лейтенант быстро встал и, подавая табуретку, растерянно проговорил:

— Простите… Здравствуйте… Садитесь…

Возможно, в другое время растерянность Рощина заставила бы девушку рассмеяться, но сейчас, недовольно взглянув на лейтенанта, она тихо ответила:

— Я постою.

Рощину стало неловко.

— Вы и в самом деле извините меня, просто растерялся от неожиданности, хотя и знал еще вчера, что в батарее есть красноармейцы-девушки. В госпитале видел сестру, в халате, а вы по всей форме… Вы что хотели?

— Мне надо обратиться к политруку батареи. Кажется, он старший политрук.

— Старший политрук, — подтвердил Рощин. — Он на кухне. Что у вас к нему? Может, я смогу помочь?

Девушка скользнула пристальным взглядом по лицу лейтенанта, словно взвешивая, стоит ли ему говорить, и ответила:

— Нет, мне нужен политрук.

«Где я встречал ее?» — старался вспомнить Рощин. Он внимательно посмотрел на девушку: высокий гладкий лоб, тонкие, круто изогнутые брови над большими глазами, маленькие, по-детски припухшие губы. Она напоминала ему сестренку, добровольно ушедшую на фронт с месяц тому назад. «Томка ниже ростом, и волосы у нее темнее. Вот такая и она сейчас, если жива…»

— Разрешите идти, товарищ лейтенант? — спросила девушка и добавила: — Если нетрудно, попросите политрука, чтобы он сегодня зашел к нам.

— Передам, — пообещал Рощин. — А как ваша фамилия?

— Сергеева.

Лейтенант взглянул на петлицы. На них были старательно вышиты белыми нитками знаки различия младшего сержанта.

7

Валя Сергеева родилась в тот день, когда последний японский военный корабль покинул Владивосток. Рассказы матери о событиях того времени, об отце, которого расстреляли японцы, навсегда врезались в ее память. Маленькая Валя часто потом спрашивала:

— А они опять не приплывут?

— Кто, дочка?

— Японцы.

Мать задумчиво гладила ее по головке и смотрела на фотографию отца. Глаза ее в эти минуты становились такими, что хотелось плакать.

— Нет, доченька, не приплывут.

Когда все, что напоминало в городе о японцах, постепенно сгладилось, Валя стала забывать о своих детских страхах. Потом она слышала от взрослых, что какой-то Кухара отправил экспедицию, и эта экспедиция расстреливает китайцев. Валя очень жалела китайцев. Во Владивостоке их было много, и они всегда улыбались ей при встрече. Когда же пришли известия, что японцы забрались в Маньчжурию, Валя уже хорошо знала: Маньчжурия — это рядом с Владивостоком.

В 1938 году в городе затемняли по вечерам окна, военные корабли постоянно дымили, летали самолеты, по ночам от Посьета доносились какие-то тяжелые вздохи. Эти и последовавшие за ними события Валя воспринимала уже вполне сознательно. Теперь при упоминании о японцах она хмурилась. С первых дней ее жизни это слово являлось для нее воплощением зла.

22 июня 1941 года город был, как обычно, по воскресеньям, многолюдным и оживленным. Пригородные поезда не успевали вывозить горожан на Седанку, Девятнадцатый километр, Океанскую. Валя с подругами по институту собралась в тот день на пляж. Ожидая поезда, она ловила на себе частые взгляды какого-то лейтенанта. Валя привыкла к тому, что многие засматриваются на нее. Но этот каждый раз, когда их глаза встречались, сам краснел и ее заставлял смущаться.

В вагоне Валя вдруг поймала себя на том, что отыскивает взглядом лейтенанта на каждой остановке. Оказалось, что он тоже сошел на Девятнадцатом километре. Валя увидела его на берегу залива: лейтенант стоял около вышки для прыжков и смотрел на нее, Валю. В конце концов это заметили подруги. Они принялись подшучивать над ней. Валя решила подойти к лейтенанту и сказать: «Не смотрите на меня все время, это неприлично», но не успела: случилось что-то непонятное. Люди стали почему-то торопливо одеваться и бежать к станции. Это по берегу пронеслась страшная весть: началась война с Германией. Валя испуганно посмотрела на лейтенанта. Но он приветливо махнул ей рукой и тоже побежал к поезду.

За два месяца войны Валя, наверное, раз десять приходила к секретарю горкома комсомола с просьбой отправить ее на фронт.

— Вам нужно учиться, — повторял каждый раз секретарь. — Пока указаний нет.

Валя уходила, чтобы через какие-нибудь пять дней появиться снова. И вот она, наконец, надела красноармейскую шинель.

В батарею Валя прибыла с четырьмя девушками, с которыми познакомилась в пути. Было очень трудно. Сперва пришлось лишиться кос, потом — отказаться от привычного белья, потому что от частой стирки оно разлезлось, а на склады казенное женское еще не поступило, потом — от различных, обязательных дома туалетных мелочей.

* * *

Из командирского блиндажа Валя возвращалась в