Шрифт:
Закладка:
– Белла Павловна, в котором часу вы пришли домой?
– В одиннадцать.
Рогулевич сидела на стуле, прижимая к себе правую руку и чуть покачиваясь. Глаза ее были мутные, но разговаривала Рогулька трезво, с утра если и опрокинула рюмашку-другую, то не больше. Накануне вечером ее избил сожитель, вывихнул руку и поставил под глаз свежий синяк; Рогулька была пьяна и милицию не вызвала, но наутро, почувствовав, что не может шевелить пальцами, отправилась в ТПМ с заявлением.
– Ваш сожитель уже был дома?
– Был. Ужратый, свинья позорная. Начал меня бить, я только…
– Белла Павловна, выражения выбирайте.
– А я че? Я выбираю… Я только сандали сняла, он начал меня по дому таскать. Мол, поздно пришла. А я че? Я ему сказала: я свободная женщина, встречаюсь с кем хочу, он меня тогда на пол бросил и давай ногами.
«Свободная женщина» шумно потянула носом.
– Я рукой закрылась, он мне давай руку тянуть, вывернул. Потом в глаз кулаком засадил, аж искры полетели. Ну, на коленях потом ползал там, прощения просил, водки мы с ним выпили бутылку и уснули.
– А почему только сейчас заявление подаете?
– Дык вчера ж ты бы меня бортанул, я ж бухая была.
Не согласиться Мелешко не мог.
– Желаете привлечь сожителя к уголовной ответственности?
– Да, – торжественно кивнула Рогулевич. – Пусть расплатится за свои грехи.
Сдерживая ехидную ухмылку, Мелешко закончил писать объяснение и протянул его Рогульке, та подписала, не читая. Ни единого сомнения в том, что через два дня Рогулька прибежит просить свое заявление обратно, когда поймет, что вместе с агрессивным сожителем уходит и ежедневная порция самогона. Но сейчас Белла Павловна была полна решимости отомстить за переливающийся под левым глазом фингал.
Распрощавшись с бывшей учительницей, Мелешко уселся было за отказные материалы, которых скопилось превеликое множество, как в кабинет без стука вошел, да что там – вплыл, гордо подняв голову, Мышин Григорий свет Викентьевич. В руках у него была увесистая папка.
– Здравствуйте, Петр Олегович, – басом прогудел Мышин и оглянулся в поисках стула. – Я к вам по делу государственной важности.
– Григорий Викентьевич, в настоящий момент у меня нет времени, чтобы…
– Никакие дела не могут быть важнее государственных, – широким жестом прервал участкового Мышин и, протерев ладонью скамью у стены, опустился на нее и раскрыл папку. – Я принес заявление о привлечении к уголовной ответственности гражданина Ельцина Бориса Николаевича.
Мелешко с тоской посмотрел в окно: на улице гуляли дети, торопились куда-то прохожие, им не было никакого дела до сумасшедшего Мышина и несчастного участкового, который должен будет его выслушать. Сомнения в том, что Мышин принес заявление не на покойного президента, а на его однофамильца, отсутствовали.
– Чем вам Борис Николаевич не потрафил?
– Не мне, не мне, не передергивайте. Это заявление подано в защиту неопределенного круга лиц. Считаю, что бывших прокуроров не бывает, и я, как и любой человек с погонами, должен пресекать злодеяния во всех эшелонах власти.
Приехали. Капитан Мелешко обреченно спрятал бумаги в стол и в который раз проклял несовершенство механизма принудительного помещения в психиатрическую лечебницу. Бывший прокурор-механизатор Мышин уже раскладывал на скамье документы, изобличающие скончавшегося президента в каких-то одному Мышину известных преступных деяниях. Рабочий день грозил затянуться…
…Белла Павловна Рогулевич неторопливо возвращалась домой. Ей было жарко, вывихнутая рука ныла. Дома наверняка сидит проспавшийся сожитель, который потребует объяснений, где она была все утро; ничего она не побоится, скажет, что в милиции. Обращается с ней, как с животным, вот она ему и отомстит.
Рогулевич сама не заметила, как докатилась до такой жизни – чтобы ее били и унижали. Пить она начала давно, после того как ушел муж. Она обожала супруга, старалась, чтобы он ни в чем не нуждался – зарплата у него была маленькая, муж работал лаборантом в институте, получал копейки, но Беллу это не смущало. Она занималась репетиторством, работала одновременно в двух школах – одна в Борисовском районе, другая в городе, с английским уклоном; брала на дом халтурки, подработки, переводила детские книжки. Деньги в семье были всегда. Только вот детей не было – еще в юности Белле вырезали матку. А муж хотел детей.
Несмотря на свою маленькую зарплату и вечную лень, он был обаятельным мужиком, у которого не было отбоя от женщин; он очень хотел увидеть свое продолжение в детях, потому что считал себя гением – естественно, непризнанным. Белла была согласна его на руках носить, дошла даже до того, что разрешила бы зачать ребенка с другой женщиной, лишь бы муж не уходил, но тот ушел – в один далеко не прекрасный день собрал свои вещи и объявил, что скоро станет отцом и нужен в другой семье. Развели их заочно. С тех пор Рогулевич стала пить.
Рядом с ней не было матери, которая поддержала бы ее – Белла росла с теткой, мать погибла, еще когда девочка была дошкольницей. Не было подруг – Белла всю себя отдавала любимому супругу. В школе учителя недолюбливали ее из-за постоянного стремления урвать побольше часов, побольше учеников для частных занятий, из-за нежелания общаться. А Белла действительно не хотела общаться с коллегами, у нее был обожаемый муж. И вот – он ушел и живет счастливо, и целует женщину, которая подарила ему сына и беременна вторым, а Белла в сорок с лишним лет осталась одна, без настоящего и без будущего.
Сначала она выпивала понемногу, потом стало тяжело собираться по утрам, идти на работу – и к вечерней дозе прибавилось два утренних стакана крепкого вина. Все сложнее стало собираться с мыслями. Белла отказалась от частных уроков, потом перестала преподавать в английской школе в Борисове. А потом ее уволили и из районной школы. Пятнадцать лет пролетели для нее, как один сумрачный похмельный день – она уже и не помнила, как все происходило, как была продана большая квартира и куплен домик-сарайчик в Кирпилевке, как появился сожитель Жека, как она дошла до того, что почти каждый вечер он бьет ее, а потом начинается совместная пьянка, иногда не только вдвоем; иногда у нее собирается целая когорта хуторских алкашей, и Петя Мелешко, которому она когда-то ставила двойки за ужасный английский, за шиворот вытаскивает их из дома, а потом, примостившись на краешке грязного стула, составляет очередной административный протокол…
Дома ее действительно ждал Жека. Пьяный и злой. От него сильно пахло.
– Ты где была? – встретил он Рогульку на пороге и замахнулся было, но пошатнулся и вынужденно изменил траекторию взмаха, вцепился в косяк двери. – Мне Ромча сказал, ты к мусорам ходила?
– Ходила, – с вызовом ответила Рогулевич и попыталась пройти, Жека не пустил. – Не стой, дай пройти.
– Зачем ходила?
– Заяву на тебя накатала. Ты вишь че сделал? – Она показала пальцем на синяк под глазом. – Штоб в следующий раз не делал.
– Ах ты мразь! – удивленно сказал Жека, отлепился от двери и сильным, точным ударом вмазал Рогульке в нос; что-то хрустнуло, а в голове взорвалась темным облаком боль. – К мусорам ходить?! – Он еще раз ударил ее, Рогулька уже не удержалась на ногах, повалилась на пол. Жека подскочил к ней и стал пинать ногами. – К мусорам ходишь, мразь! Ах ты сука, а щас ты че сделаешь?! А щас?! А щас?!
Рогульке было удивительно спокойно и тепло. Тело стало ватным и только подрагивало под ударами сожителя. Стало горячо-горячо в груди, у сердца; она открыла было рот, чтобы сказать, что ей жарко, как на нее упала темнота.
…Жека и не заметил, что уже десять минут кряду избивает мертвую сожительницу. Когда он выдохся и прислонился к косяку двери, чтобы передохнуть, то обратил внимание на неестественную позу Рогульки. Он подошел, потряс ее и понял, что женщина умерла. Ее лицо было спокойным, умиротворенным, как никогда в жизни. Жека сел за замызганный стол, уставленный немытыми тарелками с плесенью, допил остатки самогона и, размазывая по щекам пьяные слезы, пошел к участковому Мелешко сдаваться.
– Племянницу. Ищу. Это к вам?
Капитан Постовенцев, занимавшийся в отделе безвестно исчезнувшими гражданами и неустановленными трупами, поднял голову
