2 декабря 1901 года в Крыму, в Гаспре, в краткий промежуток между двумя сокрушавшими Толстого болезнями она записывает: «С Львом Николаевичем вышло как раз то, что я предвидела: когда от его дряхлости прекратились (очень ещё недавно) его отношения к жене как к любовнице, на этом месте явилось не то, о чём я тщетно мечтала всю жизнь – тихая, ласковая дружба, а явилась полная пустота» [969]. Она объясняет прекращение супружеских отношений исключительно дряхлостью мужа. О своём, тоже не столь уже юном возрасте графиня умалчивает.

И ещё – в ноябре 1903‑го: «Свершилось то, что я предвидела: страстный муж умер, друга-мужа не было никогда, и откуда же он будет теперь?» [970]

Ежедневно посещая близтекущую речку – не только ради здоровья, но и для цели ещё более прагматичной («воспитаю в себе мысль о самоубийстве и утоплюсь в своей милой Воронке»), – Софья Андреевна вдруг вспоминает, «как давно, давно Лев Ник<олаевич> пришёл в купальню, где я купалась одна».

«Всё это забыто, и всё это давно и не нужно; нужна тихая, ласковая дружба, участие, сердечное общение…» [971] Но последнего нет – и тогда Софья Андреевна вспоминает «купальню».

По мнению автора дневника, новая, лишённая эротической подкладки реальность самым пагубным образом сказывается на их продолжающейся семейной жизни: «Утром и вечером он холодным, выдуманным поцелуем здоровается и прощается со мной; заботы мои о нём спокойно принимает как должное, часто досадует и безучастно смотрит на окружающую его жизнь, и только одно его волнует, интересует, мучит: в области материальной – смерть, в области духовной – его работа» [972].

Теперь, после сорока лет совместной жизни, поклонение и преданность мужу сменяются чувством, которое можно было бы назвать запоздалым прозрением, если бы признаки этого разочарования не обнаружились гораздо раньше. Вернее, преданность остаётся (да и куда ей деваться), но эта «инерция любви» не мешает смотреть на супруга горьким и обиженным взглядом.

Вообще-то Софья Андреевна никогда не была поклонницей его нравственно-философских писаний.

Но в любом случае она – «жена гения», которая сознаёт это и дорожит своим пожизненным статусом. Роль вдовы гения, привечаемой благодарным человечеством, тоже ей по плечу. Всей своей жизнью она заслужила это признание – и ни с кем не хочет делить свои исключительные права.

На её достояние посягает только один человек: один безжалостный и страшный соперник. Именно на него она обрушивает всю силу своей ненависти. Ненависти столь жгучей и необоримой, что и теперь, по прошествии века, чувство это смущает сердца и даже вносит раскол – не сказать в мировое сознание, но во всяком случае в умы тех, кто отваживается приблизиться к этой психологической драме.

О Владимире Григорьевиче Черткове Толстой мог бы сказать словами булгаковского Иешуа: «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя».

«Бывают странные сближенья…»

В романе «Бесы» «огорчённый литератор» – интеллектуал Степан Трофимович Верховенский покидает дом генеральши Варвары Петровны Ставрогиной, с которой у него были высокие, то есть исключительно духовные отношения, где он благоденствовал двадцать лет в неге и относительном покое. Для него этот чаянный шаг – разрыв с налаженным и комфортным существованием, момент истины, переход к иной, исполненной смысла жизни.

При этом Степан Трофимович – фигура трагикомическая.

Справедливо подмечено, что художественная ситуация, воспроизведённая в романе «Бесы» в 1872 году, в чём-то предвосхищает (в пародийном, гротескном, иронически-сниженном виде) те драматические события, свидетелями которых мир стал в году 1910‑м.

«Последнее странствование Степана Трофимовича» – так называется в «Бесах» глава, повествующая об уходе Верховенского-старшего.

«…Он, – говорится в романе о Степане Трофимовиче, – и при самом ясном сознании всех ужасов, его ожидающих, всё-таки бы вышел на большую дорогу и пошёл по ней! Тут было нечто гордое и его восхищавшее, несмотря ни на что. О, он бы мог принять роскошные условия Варвары Петровны и остаться при её милостях “comme un[973] простой приживальщик”! Но он не принял милости и не остался. И вот он сам оставляет её и подымает “знамя великой идеи” и идёт умереть за него на большой дороге! Именно так должен он был ощущать это; именно так должен был представляться ему его поступок»[974].

Конечно, подобные сближения носят сугубо формальный характер: между «последними странствованиями» Льва Николаевича Толстого и Степана Трофимовича Верховенского – дистанция огромного размера. Тем удивительнее перекличка, казалось бы, мелких и случайных деталей, «аксессуаров», положений, сюжетных ходов: в контексте «идейного ухода» всё это обретает символический смысл. Так, Степан Трофимович, стремясь опроститься, захватывает в своё аскетическое пилигримство такую необходимую для этого вещь, как зонтик. Толстой, огорчившись, что забыл в Ясной Поляне ножницы для ногтей (разрыв с прошлым не обязательно предполагает смену гигиенических привычек), просит наряду с «Братьями Карамазовыми» выслать ему этот бытовой предмет. Степан Трофимович «уходит в мир» с сорока рублями в кармане; сумма, захваченная Толстым (50 рублей), ненамного больше.

Но главное состоит в том, что оба беглеца панически боятся погони – преследования их теми женщинами, которых они оставили. Толстой, заметая следы, меняет поезда и даже приобретает билет, уже находясь в вагоне. Степан Трофимович «побоялся брать лошадей, потому что Варвара Петровна могла проведать и задержать его силой, что наверно и исполнила бы, а он наверно бы подчинился и – прощай тогда великая идея навеки». В конце концов преследователи настигают преследуемых – с той, правда, разницей, что генеральша Ставрогина ухаживает за больным Степаном Трофимовичем и закрывает ему глаза, а графиня Софья Андреевна будет допущена только тогда, когда начнётся агония.

И ещё «О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда, – восклицает пустившийся в бега Степан Трофимович. – Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один пред другим виноваты. Все виноваты!..»[975] Толстой перед уходом собирается писать «Нет в мире виноватых»[976].

В отличие от Толстого Степан Трофимович – старый безбожник. Он встречает женщину-книгоношу, которая предлагает ему Евангелие. «С величайшем удовольствием, – отвечает Верховенский-старший. – Jen’airien contre l’Evangile, et…»[977] Ему читают вслух Нагорную проповедь, и он вполне удовлетворён её содержанием («Неужто вы думаете, что этого не довольно!»). Да и сам он готов с охотой продавать эти «красивые книжки». «Народ религиозен, c’est admis[978], но он ещё не знает Евангелия. Я ему изложу его. В изложении устном можно исправить ошибки этой замечательной книги»[979].

Такую задачу вскоре задаст себе и Толстой: именно он будет стараться – причём письменно и подробно – «исправить ошибки этой замечательной книги». И даже после ухода, останься он жив, он вряд ли отказался бы от устного проповедничества, более доступного для народного разумения. («Я буду полезен и на большой дороге», – говорит Степан Трофимович.)

Когда-то автор «Села Степанчикова» усмешливо изобразил некоторые черты Гоголя в образе приживальщика-деспота Фомы Опискина. Это была