прикрывают человека, его истинную суть, они как бы подменяют и замещают его самого. Золотой фрак – знак избранничества, недосягаемого величия, он создаёт непреодолимую дистанцию между обладателем подобного фрака и «всеми остальными». С другой стороны, мундир – это знак несвободы, нравственной обязаловки, навязывания любви. (Кстати, шинель для Башмачкина – это тоже своего рода мундир: знак принадлежности к известному кругу и т. д.) Всё это виды защитной одежды, призванные поставить преграду между человеком и окружающим миром.

Итак, в разговоре с Буниным Толстой употребляет тот же термин: мундир. Разумеется, это ещё не доказывает того, что автору «Анны Карениной» крепко запомнились критические соображения автора «Дневника». Однако совпадение знаменательное. По сути, Толстой соглашается с давней мыслью Достоевского. Или – по прошествии лет – приходит к ней сам, независимо, употребив по чистой случайности ту же знаковую метафору.

Впрочем, если он и забыл статью Достоевского, ему поспешат об этом напомнить.

В эти октябрьские дни 1910 года жена В. Г. Черткова пересылает Толстому письмо его бывшего секретаря И. И. Гусева. Гусев замечает, что в последние годы о Достоевском очень много писалось в литературе и он «выставлялся величайшим и совершеннейшим учителем веры». Поэтому ему, Гусеву, «после романов было очень интересно познакомиться с теми писаниями Достоевского, где он говорит от себя лично». Он «много ждал» от «Дневника писателя», но, увы, «понёс жестокое разочарование. Везде Достоевский выставляет себя приверженцем народной веры; и во имя этой-то народной веры, которую он, смею думать, не знал <…> он проповедывал самые жестокие вещи, как войну и каторгу». Далее Гусев поминает статью Достоевского об «Анне Карениной», «в последней части которой Лев Николаевич тогда ещё выразил своё отрицание войны и насилия вообще». Из «Дневника писателя» Гусев неожиданно для себя узнаёт, «что Достоевский был горячим поборником противления злу насилием, утверждал, что пролитая кровь не всегда зло, а бывает и благом…» [947] И Гусев приводит «самое ужасное место из этой ужасной статьи» – фантастическую сцену, которую домыслил Достоевский, толкуя о «Карениной»:

«Представим себе <…> стоит Лёвин уже на месте, там (т. е. в Болгарии, где турками была учинена резня мирного населения. –  И. В.), с ружьём и со штыком (зачем он этакую пакость возьмёт? – Н. Г.), а в двух шагах от него турок сладострастно приготовляется выколоть иголкой глаза ребёнку, который уже у него в руках… Что бы он сделал? – Нет, как можно убить! Нет, нельзя убить турку! – Нет, уж пусть он лучше выколет глазки ребёнку и замучает его, а я уйду к Кити».

Гусев сообщает, что он «пришёл в ужас», прочтя у того, кого считают теперь своим духовным вождём многие русские интеллигенты, следующие строки: «Как же быть? дать лучше прокалывать глаза, чтоб только не убить как-нибудь турку? Но ведь это извращение понятий, это тупейшее и грубейшее сантиментальничание, это исступлённая прямолинейность, это самое полное извращение природы». Не устраивает Гусева и практический вывод, который делает автор «Дневника»: «Но выкалывать глаза младенцам нельзя допускать, а для того, чтобы пресечь навсегда злодейство, надо освободить угнетённых накрепко, а у тиранов вырвать оружие раз навсегда» [948].

Прочитав письмо Гусева, Толстой 23 октября пишет Чертковой: «Случилось странное совпадение. Я, – всё забывши, – хотел вспомнить забытого Достоевско<го> и взял читать Брать<ев> Карамаз<овых> (мне сказали, ч<то> это очень хорошо). Начал читать и не могу побороть отвращение к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам. И вот Н.Н. пишет то, что мне всё объясняет» [949].

Это – опять же почти дословно! – совпадает со словами другого Николая Николаевича – Страхова, который, как помним, писал Толстому о своей работе над биографией Достоевского: «Я боролся с подымавшимся во мне отвращением…»

«Не то, не то!» – хватался за голову и «отчаянным голосом» повторял Достоевский, читая за несколько дней до смерти письмо Толстого к графине А. А. Толстой, где её корреспондент излагал свою новую веру. «Не то, не то!» – мог бы воскликнуть (да практически и восклицает) Толстой, уходя из Ясной Поляны (а точнее, из жизни) и читая «на посошок» закатный роман Достоевского [950].

А между тем, если речь заходит о главном, Достоевский и Толстой обнаруживают удивительное сходство.

29 мая 1881 года Толстой записывает в дневнике: «Разговор с Фетом и женой. Христианское учение неисполнимо. – Так оно глупости? – Нет, но неисполнимо. – Да вы пробовали ли исполнять? – Нет, но неисполнимо» [951].

То есть для Толстого христианство есть не отвлечённая теория, а своего рода «руководство к действию»: оно должно быть применимо ко всем без исключения явлениям действительной жизни. (Он-то как раз и «пробует исполнять».) Но не тем же, по мнению Достоевского, должен руководствоваться человек, причём не только в своём бытовом поведении, но, так сказать, на мировом поприще? Христианское сознание должно быть внесено во все сферы существования: только так будет исполнен Завет.

«Нет, – пишет автор “Дневника писателя” (в том же февральском выпуске за 1877 год, где речь идёт о Толстом), – надо, чтоб и в политических организмах была признаваема та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: всё затемнится, замешается и потонет в цинизме» [952].

Евангельским заповедям надлежит стать конституцией посюстороннего мира: в противном случаем мир этот обречён. Но ещё поразительнее, как неожиданно сходятся художественные миры Достоевского и Толстого.

За сутки до ухода из Ясной Толстой записывает: «Видел сон. Грушенька, роман, будто бы, Ник. Ник. Страхова. Чудный сюжет» [953]. Здесь – схождение «чужого» романного вымысла («инфернальница» Грушенька) с обстоятельствами жизни реального лица – «добропорядочного», бестемпераментного, сторонящегося женщин и тем не менее уличённого Достоевским в тайных пороках Страхова («несмотря на свой строго нравственный вид, втайне сладострастен») [954]. Толстой, ничего не зная об этом мнении Достоевского, приходит к тому же.

Гениальным сновидцам снятся гениальные сны.

…Принято считать, что читатели делятся на две категории: 1) любящие Толстого и не любящие Достоевского: 2) любящие Достоевского, но не любящие Толстого. (Хотя, признаться, встречаются не любящие обоих.) Допустим, что так оно и есть. Однако не снимает ли «нечаянно» эту полярность предсмертный толстовский сон?

Из главы 4

Разрывание на части

«Я ни за что не вышла бы за него замуж…»

В первый раз он решился «уйти совсем», когда ему было 55 лет. В ночь на 18 июня 1884 года, захватив с собой странническую котомку, он оставил Ясную Поляну, чтобы больше туда не вернуться. Жена его между тем рожала: в семь утра на свет появится их 12‑й ребёнок – дочь Александра. Именно она через 26 лет будет сопутствовать отцу в его последнем скитании. Но сейчас её появление предотвращает уход. Отец возвращается в родовое гнездо.

Софья Андреевна недолюбливала младшую дочь (от которой, по некоторым сведениям, пыталась избавиться во время беременности). Дочь платила ей тем же.

Через полтора