По свидетельству Д. Маковицкого, Толстой, говоря о романе, употребит даже определение «отвратителен»: «ирония не у места», разговоры героев – «это сам Достоевский» и т. д [920]. Игумен, Иван Карамазов, семинарист – все говорят одним языком.

Эти претензии достаточно характерны. Конечно, «Братья Карамазовы» – трагикомический роман: комизм в нём неотделим от трагедии. Толстой предпочёл бы чистоту жанра. Что же касается языка, то здесь толстовское упорство загадочно. Ведь, скажем, речь штабс-капитана Снегирёва с его скороговоркой, словоёрсами, ёрничаньем или Фёдора Павловича Карамазова с его «коньячком» и «мовешками» имеет ярко выраженную личностную окраску. Да и все братья Карамазовы (включая Смердякова) обладают собственной речевой индивидуальностью.

«Однако меня поразило, – продолжает записывать за Толстым Маковицкий, – что он <Достоевский> высоко ценится. Эти религиозные вопросы, самые глубокие в духовной жизни, – они публикой ценятся. Я строг к нему именно в том, в чём я каюсь, – в чисто художественном отношении. Но его оценили за религиозную сторону – это духовная борьба, которая сильна в Достоевском» [921].

Итак, религиозный поиск более всего близок Толстому. Достоевский-художник его не удовлетворяет. Как не удовлетворяет в этом же отношении и Шекспир.

18 октября на вопрос своего доктора, как ему нравятся «Карамазовы», он отзовётся: «Гадко. Нехудожественно, надуманно, невыдержанно… Прекрасные мысли, содержание религиозное… Странно, как он пользуется такой славой» [922].

На следующий день он, кажется, постигнет этот секрет.

Проводя вечер 19 октября (до ухода остаётся восемь дней) за чтением «Карамазовых», он словно откроет для себя нечто, вдруг его поразившее: «Сегодня, – записывает Софья Андреевна слова мужа, – я понял то, за что любят Достоевского, у него есть прекрасные мысли» [923]. Толстой верен себе!

Пытаясь осознать истинные причины такой популярности, автор «Исповеди» отыскивает их в отдельных соображениях («мыслях») читаемого им романиста. Но, одобрив, так сказать, «направленность пути», вновь начинает бранить – за язык, длинные рассуждения и т. д.

Впрочем, он строг не только к Достоевскому. В эти же дни перечитывается и другое известное сочинение – Нагорная проповедь, откуда Толстой, в частности, позаимствовал главный для себя постулат «не противься злому». Как же судит об этом тексте взыскательный читатель?

«Лишнего много, – записывает Маковицкий его слова, – тяжело читать. Написано хуже Достоевского» [924]. Что ж, творец «Карамазовых» помещен здесь в не самый слабый авторский ряд.

Восемнадцатого октября зафиксировано: «Читал Дост<оевского> и удивлялся на его неряшливость, искусственность, выдуманность…» [925] Роман читается неспешно, уже целую неделю. Одновременно с ним и с Нагорной проповедью изучается книга Н. П. Николаева «Понятие о Боге как о совершенной основе сознания»: она вызывает безоговорочное одобрение.

О Достоевском, которого ныне «ставят в Художественном театре», В. Булгакову говорится: «Прямо нехудожественно. Действующие лица делают как раз не то, что должны делать. Так что становится даже пошлым: читаешь и наперёд знаешь, что они будут делать как раз не то, что должны, чего ждёшь». Толстой полагает, что всё это «наименее драматично, наименее пригодно к сценической постановке» [926].

Сюжетные ходы Достоевского раздражают Толстого: они обманывают его читательские ожидания. Герои «Карамазовых» поступают «наоборот». Автор «Войны и мира» не приемлет такой извращённой логики.

Правда, в иных случаях он готов смягчить свой приговор: «Есть отдельные места, хорошие. Как поучения этого старца, Зосимы… Очень глубокие. Но неестественно, что кто-то об этом рассказывает. Ну конечно, великий инквизитор…» [927]

Ему нравится прямое высказывание: своего рода «публицистика» романа. Может быть, он сам хотел бы чувствовать себя старцем – проповедующим, однако, вне монастырских стен. Не лишено оснований предположение, что он направится в Оптину пустынь («к старцам») не в последнюю очередь под влиянием впечатлившего его образа.

Софья Андреевна замечает, что её муж «привык играть роль центра, исключающего конкуренцию. Едва возле него появляется другая знаменитость, в какой бы отрасли знаний, деятельности это ни было бы, он уже чувствует себя как бы умалённым, обиженным, раздражается и злится. Только посредственности и ничтожества (например, “толстовцы”) его удовлетворяют, так как при них его гений – ещё ярче!» [928]

Софья Андреевна судит со своего шестка. Предложенная ею «бытовая» версия литературного поведения Толстого ничуть не хуже других. Для жены, как и для лакея, не существует великого человека.

…Между тем чтение первого тома продолжается.

19 октября записано в дневнике: «Дочитал, пробегал 1‑й том Карамазовых. Много есть хорошего, но так нескладно. Велик<ий> инквизит<ор> и прощание Засима. Ложусь» [929]

Он отмечает самые важные для него места, о которых только что в столовой шёл разговор, прилежно воспроизведённый Маковицким: «Здесь очень много хорошего. Но всё это преувеличено, нет чувства меры <…> Великий инквизитор – это так себе. (А ведь с интересом слушал когда-то книгу В. Розанова! – И. В.) Но поучения Зосимы, особенно его последние, записанные Алёшей, мысли, хороши». Далее повторяются «традиционные» упрёки в «странном» языке и ненатуральной оригинальности поступков. И в заключе-ние: «швыряет как попало самые серьёзные вопросы, перемешивая их с романическими. По-моему, времена романов прошли. Описывать, “как распустила волосы…”, трактовать (любовные) отношения человеческие…» [930]

Толстой предпочитает, чтобы «серьёзные вопросы» ставились и решались отдельно, вне романного поля. Что, собственно, он и пытается делать все последние годы. Изящная словесность бессильна исправить нравы: следовательно, надо действовать напрямую – «горячим словом убежденья». Когда Софья Андреевна замечает, что «любовные отношения – это интересы первой важности», Толстой с живостью возражает: «Как первой! Они 1018‑й важности. В народе это стоит на настоящем месте. Трудовая жизнь на первом месте» [931].

С такой точки зрения «Братья Карамазовы» действительно выглядят подозрительно.

Справедливо замечено, что Толстой читал Достоевского на протяжении всей жизни. Но вот вопрос, который на первый взгляд может показаться излишним: знаком ли Толстому весь текст?

В 1883 году его спрашивают, читал ли он «Карамазовых». Толстой честно отвечает: «Не мог дочитать» [932]. (Тут он не одинок. Ленин, например, поступил точно так же: этот роман вкупе с «Бесами» аттестуются им как «пахучие произведения»: «“Братьев Карамазовых” начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило» [933]. Зосима, конечно, не его герой.)

В 1892 году Чертков пишет Толстому: «…Несколько лет тому назад вы мне говорили, что не читали ещё “Братьев Карамазовых”», – и советует непременно их прочитать. «Карамазовых я читал, – отвечает Толстой, – и в особенности всё, что касается Зосимы, но прочту ещё раз…» [934] И действительно, он берётся за роман и даже пишет Софье Андреевне, что текст читается вслух «и очень мне нравится» [935]. Более того – в 1905‑м он сам «озвучил» главу «Поединок» – и при этом «рыдал и глотал слезы» [936].

Был ли, однако, роман, несмотря на рыдания, прочитан до конца? Заметим, все толстовские упоминания о нём относятся к первой части «Карамазовых»: в первом посмертном издании Достоевского (1883) это тринадцатый том. Именно там находятся пометы Толстого [937].

Читая роман, он загибает вдвое («типично толстовский