Ты принадлежишь мне! Ты мой!

Я скинул с себя одеяло, тяжело дыша и потея. Кто-то стоит в углу! Я прикрыл рот прежде чем закричать. Моя рука быстро метнулась к выключателю, и свет залил комнату. Никого. Я был один. Сердце билось о рёбра, глаза болели от резкого включения света, но не закрывались, а сканировали комнату. Всё в порядке. Я упал обратно на подушку и прикрыл глаза ладонями. Это же смешно. Я понимаю, что это бред…

Глава 37

Незатейливое однако у меня расписание построилось.

Я досиживал до утра, сомкнув глаза максимум на два беспокойных часа (в лучшем случае), потом давился стыдом и чувствами у психолога, а сразу после говорил о том, что делал весь прошлый месяц.

Стоун каждый раз задавала один и тот же вопрос о том, спал ли я. Я отвечал честно:

— Почти нет.

Я давал ей лишь намёки на причину моего ночного бодрствования. Говорил что-то типа:

— Кошмар.

Она спрашивала какой.

— Один и тот же. — я пытался глазами передать этот конкретный образ.

Понимала она меня или нет — не знаю. В первый раз, когда меня вынудили об этом говорить, она посоветовала мне принимать снотворное и успокоительное. Теперь врачи приносили мне на блюдечке среди прочих бяк новые, обещающие долгий и здоровый сон. Чёрта-с два. Они мне даже успокоиться не помогали. Точнее, я начинал ощущать вялость, и желание закрыть глаза возросло в тысячу раз, однако, я просто не мог этого сделать. Я сразу ощущал его энергию рядом с собой. Она казалась невероятно реальной, и моя паранойя вперемешку со снотворным превратилась в ещё большую пытку.

Так что после одного кошмарного раза я стал смывать успокоительные в унитаз.

В общем и целом, я чувствовал, что мы со Стоун продвигаемся. Прошло всего дня три, я ужасно измотан физически и эмоционально, но ментальный недуг хоть немного, но начал отступать.

Конечно, самым ужасным было анализировать всю картину со стороны. Теперь я глядел на всё, что происходило, как зритель, неуверенно выглядывая из галёрки.

Джима нельзя было не коснуться. Каждый мой шаг, каждое моё действие и мысли были пропитаны им. Чтобы пролезть сквозь все эти хитросплетения нужна была поистине высшая хирургия. Обычному человеку такое не по силам, даже самому умному.

— Я одержим? — спросил я, прикрыв на секунду глаза.

Я спрашивал у тёмной массы в углу, но ответила мне Стоун:

— С точки зрении психологии, ты травмирован. На первый взгляд — тебя пытались изменить.

Я горько ухмыльнулся.

— И я это ему позволил.

— Да.

Мы говорили о нём обрывочно, чтобы не перейти мою грань. Когда меня начинало трясти, мы переходили к чему-то другому. Стоун интересовалась моей матерью. Здесь я мог говорить спокойно. Рассказывал, как мы в общем жили, о её партнёрах, о том, как я ходил в школу. Я не впадал в меланхолию, не начинал мечтательно, с чуть взмокшими глазами описывать как мы уютно ужинали в кафе через дорогу, как собирались завести собаку, и как она меня обнимала. Об этом я не говорил. Несмотря на то, что я в общем доверился Стоун, глубже я бы не дал ей залезть. Ни ей, ни остальным.

— В прошлый раз мы с тобой установили, что причиной твоих приступов является твой дядя. — Стоун вернулась к опасной теме, определив, что я уже успокоился. — Что он играл с твоими чувствами, чтобы добиться от тебя полного подчинения. — сейчас это настолько очевидно, что я снова качаю головой, посылая себя подальше. Всё-таки я идиот. — А ты не думал, что то, что с тобой происходит — это невроз, направленный на достижение власти?

Я непонимающе поднял брови. Нет, не думал.

— Есть два случая. В первом решающими факторами являются Эрос и его судьба. Эго в данном случае вступает лишь придатком Эроса. Второй случай — это случай власти эго, когда любовь есть просто средство достижения цели, то есть господства.

— Что это значит?

— Простым языком…

— Я поддался искушению. — догадался я, удерживаясь от того, чтобы глаза не закатить. — Головой не думал, а другим местом.

— Вообще-то не совсем. — вдруг возразила психолог. — И ты и твой дядя использовали власть Эго, но ты действительно связал это ещё и с Эросом, что дало твоему дяде подсказку.

Я закрыл глаза руками, но тут же оторвал их от лица, будто обжёгся. Нет, в темноту мне нельзя. А ещё мне нельзя было ему доверять. Боже, да он же использовал меня. И самое жестокое — наш секс и глубокая, как мне казалось, связь для него ничего не значили. Он не любил меня.

Я сжимал край стола, уже не в силах сдерживать слёзы. Стоун дала мне время. Я уже не стеснялся рыдать при ней. Моё сердце сжималось, его кололи и драли, его бросали и издевались как могли. Я даже не подозревал, что могу чувствовать такую боль. Я всхлипывал, пытался утереть лицо, все рукава были мокрыми, меня пробивала лёгкая дрожь.

Разбитое сердце? Это было не про меня.

— Я ненавижу тебя. Я тебя ненавижу. — крутилось у меня в мыслях. — Ты ответишь за то, что сделал со мной. Я ТАК ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

Когда вернулась злость, которую я уже порядочное время не видел, мне стало легче. Это значило, что я готов действовать, что я не сдался. Хоть какая-то мотивация.

Я поднял залитое лицо на женщину напротив и сказал твёрдым голосом:

— Я расскажу всё, что захотите.

Собственно, тоже самое я сказал в тот же день на очередном собрании глав МИ6 и Лиги. До этого я сомневался. Стукачить не хотелось. Я убеждал себя, что это на благо, что погибнет очень и очень много людей, если я не помогу хоть чем-то; но больше я надеялся вымолить прощение. Так поступают мелкие сошки, соглашающиеся сотрудничать с полицией, чтобы скинуть год-другой, а может и вовсе отделаться условным. За это я себя ненавидел. Ненавидел каждую клетку. Я состоял из дерьма, которое презирал в других, и из Джима Мориарти, а точнее из установок, которые он в меня вбил.

На собраниях я стал держаться увереннее, хоть и умирал от недосыпа. Я понимал, что от меня потребуют многого. Что я видел. Что слышал. Они примутся рассматривать каждую мелочь под разными углами, особенно выделяя несостыкующиеся детали. Им так же надо точно понять, как много я знаю или как мало.

— Какую роль вы играли во всём этом? — это