Может быть, я и странный человек, но за последние годы мне пришлось пройти через такие необычайные испытания – несчастье в шахте и война… Ты разве не находишь, Дженни, что пора нам вступить в борьбу со злом, вызывающим такие несчастья, как в «Нептуне», и такие войны, как последняя война?

– Но, Дэвид, – простонала Дженни, следуя своей неопровержимой логике, – ведь ты зарабатываешь только тридцать пять шиллингов в неделю!

Дэвид вдруг тяжело задышал. Он перестал убеждать Дженни, молча посмотрел на нее, встал и вышел в другую комнату.

Дженни приняла это как знак пренебрежения, и жгучие слезы жалости к себе снова закапали из ее глаз. Она надулась, пришла в состояние сильнейшего раздражения. Да, Дэвид переменился, он теперь совсем, совсем другой. Напрасно она его всячески ублажает – видно, она потеряла власть над ним. Несколько уязвленная, Дженни пыталась разжечь в муже чувственность, но Дэвид и тут оказался до странности неподатлив, настоящий аскет. Дженни поняла, что физическая страсть, не оправданная нежностью, ему противна. Ее это оскорбляло. Сама она способна была в одну минуту загореться, перейти сразу от бурной ссоры к бурному взрыву страсти и стремительно и настойчиво искать ее утоления. На ее языке это скромно называлось «мириться». Но Дэвид был не таков. И она находила это «ненормальным».

Дженни, по ее собственному выражению, была «не из тех, которые позволяют себя третировать», и разными способами мстила за обиду. Она совершенно прекратила всякие попытки угождать Дэвиду: возвращаясь домой по вечерам, он находил потухший камин, а ужина ему не оставляли совсем. То, что он никогда не жаловался и не сердился, больше всего злило Дженни. В такие вечера она делала все, что могла, чтобы вызвать его на ссору, а когда это ей не удавалось, она принималась пилить его:

– А знаешь ты, что я зарабатывала во время войны четыре фунта в неделю? Это вдвое больше, чем ты теперь зарабатываешь.

– Я взял эту работу не ради денег, Дженни.

– Я за деньгами не гонюсь, и тебе это известно. Я не мелочна и не скупа. Помнишь, перед свадебной поездкой я подарила тебе костюм? Да, вот была умора – пришлось справить мужу приданое! От тебя и тогда уже не было никакого проку. Я бы на твоем месте не считала себя мужчиной, если бы не была способна каждую неделю приносить домой приличную сумму денег.

– У каждого своя мерка, Дженни.

– Разумеется! (С крайним озлоблением.) Я могла бы получить место в любую минуту, как только захочу. Сегодня утром я просмотрела газету и нашла там полдюжины объявлений о местах, которые я легко могла бы занять. Да что говорить! Место продавщицы в галантерейном магазине я могу найти когда угодно.

– Потерпи, Дженни, быть может, я окажусь не таким никчемным человеком, как ты думаешь.

Если бы Дженни лучше разбиралась в положении вещей, то, истолковав его по-своему, могла бы успокоиться и запастись терпением. Дэвид успешно работал с Геддоном. Он сопровождал его на все собрания в районе, и обычно его просили выступать. В Сегхилле он выступал перед аудиторией в полторы тысячи человек по вопросу о резолюциях, принятых в Сауспорте. Геддон, озадаченный решениями январской конференции, предоставил это Дэвиду. Выступление Дэвида превратилось в настоящий триумф. Он говорил понятно, живо, дельно, со страстной искренностью. По окончании митинга, когда он сошел с трибуны, его окружило множество людей, которые, к его удивлению, хотели непременно пожать ему руку. Джек Бриггс, старшина сегхиллской профорганизации, семидесятишестилетний старец, закаленный в боях и выпивший на своем веку невероятное количество пива, тряс его руку до тех пор, пока она не заболела.

– Ей-богу, – прокаркал старый Джек на местном диалекте, – ты чертовски хорошо говорил, парень! Немало я слыхал речей, но такой хорошей ни разу. Ты далеко пойдешь, дружище!

То же самое утверждал Геддон. Казалось невероятным, что Геддон, человек озлобленный и необразованный, не завидует успехам Дэвида. А между тем это было так. У Геддона было мало друзей, его грубость отталкивала всех, кроме самых стойких старых знакомых. К Дэвиду же он сразу почувствовал расположение. Геддон хорошо знал низость человеческую и, ценя незаурядный ум и бескорыстие Дэвида, не мог не полюбить его. Он инстинктивно чувствовал, что перед ним человек, нашедший свое призвание, прирожденный оратор, не заносчивый, проницательный и искренний, умный и глубоко серьезный человек, который мог бы многое сделать для своих ближних. И Геддон, казалось, сердито уговаривал сам себя: «Ради бога, не проявляй же ты мелочной зависти, а сделай все, что можешь, чтобы поддержать этого человека!»

Геддон с восторгом читал отчеты о заседаниях слискейлского муниципального совета, печатавшиеся в тайнкаслских газетах. Тайнкаслские газеты «открыли» Дэвида, и его поход против превосходно организованных злоупотреблений в Слискейле был для них манной небесной в мертвый сезон. Время от времени газеты яркими красками расписывали Дэвида и его подвиги в заметках под заголовками вроде «Переполох в слискейлском муниципалитете», «Слискейлский смутьян опять за работой!».

Геддон закатывался злорадным смехом, читая об остроумных выпадах Дэвида. Выглядывая из-за газеты, он спрашивал:

– Вы в самом деле так и сказали этому мерзавцу, Дэвид?

– Именно так и сказал, Том…

– Хотел бы я видеть физиономию Ремеджа, когда вы ему сказали, что на его чертовой бойне такая грязь, что даже свиньям противно.

Врожденная скромность Дэвида больше всего способствовала его хорошим отношениям с Геддоном. Первые же признаки самонадеянности и чванства навеки убили бы дружбу его с Томом. Но он их не обнаруживал, и поэтому Том вырезал из тайнкаслской газеты «Аргус» самые любопытные заметки о Дэвиде и посылал их своему старому приятелю Гарри Нэдженту, многозначительно отчеркивая их синим карандашом.

Дженни обо всем этом ничего не знала. И она злилась. Рассеянность Дэвида она принимала за пренебрежение к ней. Это мнимое пренебрежение ее бесило, так бесило, что она считала себя вправе искать утешения в лечебном портвейне Мэрчисона. К весне 1919 года Дженни снова стала пить. И приблизительно в это же время произошло одно событие, имевшее большое психологическое значение.

В воскресенье, 5 мая, умер старый Чарли Гоулен. Чарли шесть месяцев болел водянкой, и, несмотря на то что ему делали множество проколов в лоснящееся, раздутое брюхо, Чарли в конце концов отдал богу душу. В том, что Чарли, который никогда не был любителем чистой воды, кончил водянкой, была какая-то мрачная ирония. Но ирония или нет, а Чарли умер, умер в бедности и заброшенности. И два дня спустя в Слискейл прибыл Джо.

Приезд Джо в Слискейл произвел настоящий фурор. Приехал он во вторник утром, в сверкающем автомобиле