Знал ли о моих страданиях Оуэн? Он, конечно, о чем-то догадывался, хотя последнее время часто бывал в отъезде, занятый делами. Да и как он мог ни о чем не знать, если я все больше и больше отдалялась от него и нашего мирка? Мой муж, как и я, ничего не говорил, но я знала, что он за мной наблюдает. Наверное, это он велел Гилье тщательно обо мне заботиться, потому что теперь она не отходила от меня ни на шаг.

– Вы в порядке? – спрашивал Оуэн меня всякий раз при встрече.

Безобидный, казалось бы, вопрос, но я замечала тревогу в его хмуром взгляде.

Я улыбалась мужу, касалась его руки, и туман рассеивался.

– Со мной все хорошо, любимый мой.

А когда он увлекал меня в постель, я забывала обо всем на свете, полностью отдаваясь любви – нашей с ним тайне, которая оживала, едва я оказывалась в его объятиях. Я прогоняла все свои страхи: что толку склоняться перед ними сейчас? Вскоре они все равно меня накроют.

Алиса все видела, но связывала мою отрешенную рассеянность и усилившуюся неуклюжесть с последней беременностью. И когда я выронила дорогой кубок и осколки цветного стекла разлетелись по полу и усыпали мои юбки и туфли, она лишь успокаивающе похлопала меня по руке и принялась вытирать остатки вина, а я беспомощно заплакала.

Четыре ребенка за четыре года, говорила мне Алиса. Что же удивительного в том, что порой я чувствую усталость, что мое тело не такое сильное, как хотелось бы, а реакции замедленные? Алиса поила меня своим универсальным средством от всех болезней, целебной травой, буквицей лекарственной во всевозможных формах – в виде толченого корня, отвара розовых цветков или смеси с болотной мятой, разбавленной вином, – пока этот горький вкус не стал для меня невыносимым.

– Вам полезно, – настаивала Алиса. – Для пищеварения. От болей. Помогает также при солнечном ударе. И от падучей болезни.

Мои провалы в сознании тревожили ее, но это была не падучая болезнь, не эпилепсия. Я принимала все эти снадобья – мне очень хотелось, чтобы буквица и в самом деле меня излечила, – но мысленно все чаще возвращалась к отцу и его существованию, оторванному от действительности. К отцу, который иногда не мог вспомнить собственного имени и лиц жены и детей, который мог внезапно прийти в бешенство: однажды он, обезумев, бегал по дворцу с пикой, разя и убивая несчастных, которые попадались ему на пути либо пытались остановить его для его же блага.

Я старалась прогонять эти воспоминания, но безуспешно. Они невольно проникали в мое сознание и в конце концов заставили признать, что слуги моего отца были для него скорее надзирателями. А также охраной, защищавшей и его самого, и других, поскольку он становился все более и более оторванным от реальности; в конце концов его пришлось изолировать.

– Выпейте еще вот это, – настаивала Алиса.

И я пила. Потому что готова была ухватиться за соломинку.

Иногда моему отцу казалось, будто его тело сделано из стекла и разобьется вдребезги, если к нему прикоснуться. Тогда он забивался в угол комнаты и, пронзительно крича, никого к себе не подпускал. Неужели такая участь ожидала и меня? Или же чудодейственная буквица все-таки способна меня излечить? Мне ужасно хотелось в это верить. И я горячо молилась, чтобы во мне не проявилось пугающее безумие моего отца.

Я не рассказывала Оуэну о подоплеке своих страхов. Догадывался ли он? Трудно сказать. Он позволял мне подолгу оставаться одной и относился ко мне с великим вниманием и заботой. Возможно, он и сам скрывал свой страх – и я не имела ничего против, потому что, если бы он признался мне в этом, тяжесть ситуации стала бы для меня слишком реальной.

А что будет, когда я больше не смогу притворяться? Я много думала об этом, прижимаясь щекой к удобному углублению на плече мужа, когда его грудь мерно вздымалась и опускалась во сне. Наступит день, и я больше не смогу скрывать свое состояние. И что тогда?

Я вспомнила, что мы с сестрой насмехались над своим отцом, но в то же время боялись его. Будут ли и мои дети надо мной смеяться, в ужасе разбегаясь врассыпную?

Да поможет мне Господь! Я продолжала молиться, чтобы безумие не коснулось моего рассудка.

Эпилог

Дела идут на лад.

Я чувствую себя хорошо и четко осознаю происходящее, но понимаю, что это ненадолго. Я ощущаю это с каждым дыханием.

– Мы рады видеть вас в добром здравии, миледи, – говорит мой новый дворцовый распорядитель, человек, заменивший Оуэна в его должности. – Мы волновались за вас.

Возможно, он не так внимательно следит за своими словами, как следовало бы, потому что больше никто не говорит об этом, как будто, замалчивая проблему, ее можно устранить, но я благодарна ему за доброжелательность. Это напоминает мне о том, что я вызываю интерес у окружающих, и я молюсь, чтобы не стать для них бременем. Я не буду им помехой, не утащу Оуэна в пучину отчаяния, где он не сможет дотянуться до меня, а я до него. Пришло время сделать шаг, о котором я непрерывно думаю уже несколько месяцев.

Но муж читает мои мысли.

– Не покидайте меня, Екатерина, – как будто почувствовав мои намерения, шепчет он мне на ухо, когда мы лежим с ним в это последнее утро. – Мы провели вместе так мало времени… Всего шесть лет…

– Любовь моя. – Я целую его в губы. – Этого мне хватило, чтобы подарить вам троих прекрасных сыновей.

У меня сжимает горло, и я не называю вслух имени нашей дочери. Она умерла, оставив нас на первом же году своей хрупкой младенческой жизни. Эту сердечную боль невозможно унять, но я улыбаюсь в объятиях возлюбленного и прячу лицо в его волосах. Какой же он у меня красивый! Как я его люблю! Этот человек открыл мне, какой может быть любовь между мужчиной и женщиной, бесконечно доверяющими друг другу.

Я мягко провожу руками по тонкой коже его лица, разглаживаю темные брови, расчесываю пальцами восхитительные волосы. Я касаюсь его хорошо очерченных губ, прямого носа, прижимаюсь губами к его рту. Мне необходимо зафиксировать в сознании эти любимые черты, чтобы они не стерлись из памяти.

– Останьтесь, Екатерина. Я буду с вами.

Его голос теперь звучит настойчивее, руки сжимают меня крепче. Значит, он все знает.

– Я боюсь, – признаюсь я.

– Не стóит. Я люблю вас больше жизни. И не позволю, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.

– Но я не