– Слава Тебе, Господи! – простонал отец Бенедикт.

Когда я открыла глаза, передо мной был Оуэн и еще двое мужчин в черных рясах. Молчаливые монахи с иссохшими старческими лицами сочувственно смотрели на меня при свете фонаря, который один из них держал у меня над головой.

– Миледи. Вы нуждаетесь в милосердной помощи.

– Это брат Михаил, – тихо сказал Оуэн, касаясь кончиками пальцев моей щеки; его прикосновение вернуло меня к реальности.

Всепоглощающая боль мгновенно отступила.

– Да, это так, брат Михаил. Я отчаянно нуждаюсь в помощи, потому что совсем не хочу, чтобы дитя родилось прямо здесь. В вашей галерее.

– Мы вам поможем. Если вы последуете за мной.

Тут я увидела, что Оуэн взял брата Михаила за руку.

– Но нам нужно не только это, брат Михаил. Я хотел бы попросить у вас убежища. Для себя и своей семьи.

Старик внимательно оглядел нас:

– Вам грозит опасность, сэр?

– Да, вполне возможно.

Монах улыбнулся и кивнул:

– В Доме Господнем вы можете быть спокойны. Ведите миледи.

– Слава Богу! – вздохнула Алиса.

Я почувствовала огромное облегчение.

– Вы можете идти? – спросил меня Оуэн.

– Нет. – Боль стала почти непрерывной.

Оуэн подхватил меня на руки и понес вслед за двумя братьями-бенедиктинцами. Когда я уже думала, что не смогу сдержать крик, мы наконец оказались в длинном помещении, уставленном вдоль стен койками; некоторые из них были пусты, на других лежали старые немощные люди. Лазарет, смутно догадалась я, монахов Вестминстерского аббатства. Здесь трудилась кучка бенедиктинцев, облаченных в черные рясы, и послушников: они ухаживали за больными и неимущими и не обратили внимания на появление новых посетителей.

– Сюда, – показал брат Михаил. – Мы помолимся святой Екатерине за вас и ваше дитя.

– Я назову ее Екатериной…

Меня отвели в небольшую келью, узкую и пустую, где не было ничего, кроме кровати и распятия на стене. Наверное, с дрожью в сердце подумала я, это ложе для умирающих. Но Оуэн, не колеблясь ни секунды, вошел сюда и усадил меня на край койки.

– Мы уложим мальчиков в лазарете, миледи, – сказала мне Джоан.

Но мне было уже все равно. Родовые муки разрывали меня на части. В глазах у меня потемнело; мне казалось, будто живот мой вот-вот лопнет от обжигающей боли, словно в него вцепились чьи-то когти.

– Вам не следует здесь находиться, сэр, – строго произнесла Алиса, обращаясь к Оуэну; они с Гилье принялись снимать с меня верхнюю одежду, что оказалось весьма непростой задачей в столь ограниченном пространстве.

– Скажите это ей, – пробормотал в ответ Оуэн.

Я намертво вцепилась в его руку, при каждом новом приступе боли все сильнее вонзаясь ногтями в его рукав. Весь мой мир сомкнулся на этой маленькой комнатке, где меня держало в своей пасти чудовище страданий.

– Спаси меня, Пресвятая Богородица! – еле слышно прошептала я.

– Да будет так. Аминь, – добавила Алиса.

Этот час стал для меня незабываемым. Здесь не было ни подобающего уединения, ни специально обученных женщин, которые могли бы поддержать меня морально и помочь при родах, ни такой роскоши, как изоляция от превратностей внешнего мира, дорогие гобелены на стенах, тонкое постельное белье и теплая вода. Лишь почти пустая неотапливаемая каморка, невероятно узкая койка и отдаленные голоса монахов, заунывно поющих во время вечернего богослужения. Всего час невыносимых родовых страданий, а затем громко кричащий ребенок, краснолицый и крепкий, выскользнул на подложенную грубую ткань и Оуэн подхватил его, как только младенец отделился от моего тела.

– Это не Екатерина, – констатировал мой муж, передавая пронзительно вопящее дитя мне на руки.

– Еще один сын. – Озадаченная невероятной скоростью случившегося, я взглянула на недовольно скривившееся личико и черную шевелюру, которая уже никого не удивляла.

А затем нас окружили старые монахи, которых поднял с коек крик новой жизни, начавшейся в их обители. Мой сын постепенно затих и уснул, а братья все стояли черной стеной вокруг и молча благословляли меня и мое новорожденное дитя.

– Отдайте его нам, – сказал один из монахов; его морщинистые щеки были влажными от слез. – Это наш человек, я в этом убежден. Не помню такого, чтобы ребенок родился прямо в этих стенах. Мы сделаем из него славного монаха, не правда ли? – Он выразительно оглядел своих братьев по вере, и те в ответ с важным видом закивали. – Есть ли имя у этого малыша?

– Оуэн, – ответила я. – Его зовут Оуэн.

А потом я, совершенно обессиленная, провалилась в сон. И это, по крайней мере, дало мне передышку от нескончаемых переживаний и тревог из-за решения Глостера и Королевского совета.

Это было странное время: я была словно подвешена между новой реальностью, связанной с моим крохотным сыном, и осознанием совершенно неподобающей обстановки убежища, в котором мы вынуждены были укрыться; и на все это накладывался постоянный страх того, что Глостер до сих пор выжидает удобного момента, чтобы напасть. Я два дня пролежала в лазарете, в своих импровизированных покоях, прежде чем мне разрешили выходить и медленно прогуливаться по клуатру, когда там не было монахов, что давало мне и моему увеличившемуся кругу домочадцев некую свободу. Я уехала бы домой раньше, но Оуэн и Алиса дружно возражали, и я смирилась с их решением. Совет хранил зловещее молчание, но пока мы находились в гостях у монахов аббатства, мы были в безопасности.

Однако мы не могли остаться там навсегда. Что будет, если Совет примет решение не в нашу пользу? В моей голове крутились разные мысли: время от времени я выхватывала одну из них из непрерывного водоворота и, рассмотрев, отпускала. Наше с Оуэном существование не изменится. Мы по-прежнему будем жить вдали от политики, от законов, от враждебных действий Глостера. Никакое решение суда не могло встать между нами. Наша любовь была сильна – сильнее, чем какое бы то ни было внешнее воздействие.

Теперь, когда мы изложили свое дело перед Королевским советом, даже Глостер не посмел бы оспорить решение его членов. Или все-таки посмел бы?

– Они примут решение в свое время, – сказал мне настоятель, явившийся, чтобы полюбоваться нашим младенцем. – И если оно будет не в вашу пользу, на то будет воля Божья. – Он медленно осенил крестным знамением головку моего сына.

– Точнее, Глостера, – с горечью в голосе отозвалась я и тут же пожалела, что ответила этому доброму человеку без должного почтения.

Настоятель поклонился.

– Порой это совсем не одно и то же, – заметил он.

Прошло еще два дня, но Совет по-прежнему молчал. С меня было уже довольно неизменной доброжелательности, которой нас здесь окружили, я хотела домой как можно скорее, и Оуэн уступил. Он не хуже моего знал, что мы уже использовали все доводы, имевшиеся