заседанию парламента – оно соберется в течение ближайших нескольких недель – признать ваши права, Тюдор, и ваш статус англичанина. – Церемонным жестом королевского герольда Уорик достал из складок туники свиток. – Это гораздо важнее меча. Это свидетельство вашего гражданства.

– Значит, я должен быть благодарен за это вам?

– Немного мне. Немного другим. У вас есть друзья в Королевском совете, как ни трудно порой в это поверить.

Они пожали друг другу руки. Оуэн принял подарок Уорика, а дорогой документ положил в стоявший у наших ног сундук. Лицо моего мужа оставалось спокойным, но я видела его напряжение и то, с каким трудом ему удавалось сдерживать эмоции, вызванные радостным известием, потрясшим его до глубины души.

Я положила руку на плечо Оуэна.

– Мы все-таки это сделали.

– Да, сделали. – Он накрыл мои пальцы ладонью и заглянул мне в лицо. – Но сам я бы никогда на это не пошел – только ради вас.

Я отрицательно замотала головой, и Оуэн, предупреждая новый всплеск моих эмоций, обратился к Уорику:

– Примите искреннюю благодарность за меч, милорд. Совсем недавно мне запрещалось иметь оружие, а теперь у меня его с избытком.

– Передайте его своему сыну. – Уорик кивнул в сторону Эдмунда, который, сбежав из-под надзора, пришел выяснить причину задержки.

– Он пока что слишком мал для этого. – Оуэн подхватил мальчика на руки.

– Да, но настанет день… – Уорик пригладил непокорный вихор на голове моего сына. – Эдмунд Тюдор. Кто знает, кем ты станешь в будущем?

Эдмунд тут же схватился за рукоять меча, и я заметила, как весело сверкнули драгоценные камни, которыми она была усыпана. Мой маленький сынок, в жилах которого мощно пульсировала благородная кровь Франции и Уэльса… В моей душе шевельнулось предчувствие, но оно меня не испугало: мне показалось, что все в этом ребенке указывало на его высокий ранг, на мощь власти. Его глаза горели, упрямо сжатые губы говорили о решительности, а под рукой сиял драгоценными украшениями боевой меч. Но этот миг озарения быстро миновал, и передо мной снова было лишь дитя, утомленное и раздраженное нашей медлительностью.

– Отныне ты свободный человек, Эдмунд Тюдор, – услышала я слова Уорика, – наследник своего отца. Ты волен владеть землей и носить оружие. А также жениться, на ком пожелаешь.

– Я хочу лошадь, – заявил Эдмунд, на которого предыдущие обещания особого впечатления не произвели.

Оуэн взглянул на меня и улыбнулся. Что ожидает нашего сына теперь, когда английский закон на его стороне, а его сводный брат-король хорошо к нему относится? На меня вновь накатила волна сложных эмоций – радость вперемешку с тяжелой усталостью; к глазам опять подступили слезы, и братья-бенедиктинцы, заметив мое состояние, стали успокаивающе похлопывать меня по плечам и предложили холщовый платок, чтобы вытереть влажные щеки.

– Не забывайте о своем обещании. Мы сделаем из вашего младшего парнишки славного монаха.

Я рассмеялась сквозь слезы:

– Я пришлю его к вам. Если только он не захочет стать воином, я обязательно пришлю его к вам, когда он подрастет.

Я взяла младенца на руки и улыбнулась окружавшим меня людям, а затем перевела взгляд на Оуэна, смотревшего на меня.

– Ну что ж, муж мой, поехали домой.

– Именно это я и хотел сказать, annwyl.

Оуэн стал беспокойным, его охватила какая-то странная тревога. Я видела, как она постепенно накапливается в нем день за днем, хотя ради меня он всячески старался это скрывать. Но разве мы не счастливы? Разве не живем так, как мечтали, когда время, проведенное вместе, было воплощением наших заветных желаний, а время порознь напоминало суровость выжженной пустыни?

Смерть моей матери, королевы Изабеллы, никак нас не коснулась, и, хотя мы глубоко и искренне скорбели о кончине столь великого человека, как лорд Джон, события в Лондоне и во Франции больше не оказывали влияния на наше спокойное, безмятежное существование. Но я все равно замечала в Оуэне какую-то неудовлетворенность в конце каждого дня, когда мы с ним оставались наедине в своих покоях либо отдыхали в компании домочадцев после званого ужина, насытившись вкусной едой, под томное пение менестреля, повествующего о прежних славных временах.

Взгляд Оуэна затуманивался, когда заунывная мелодия и рассказ о подвигах героев и славных битвах создавали в комнате чарующую атмосферу таинственности, и я понимала, что он думает о тех временах, когда у его предков было все – богатство, земли, высокий общественный статус. Когда они купались в лучах славы, когда сражались и побеждали.

А Оуэн, хоть и был теперь свободен, ничего этого не имел.

После признания его прав ему не вернули фамильные земельные владения в Уэльсе, и мой муж терзался тем, что у него нет собственности, которой можно было бы управлять, о которой можно было бы заботиться. Ни дома, ни земли, ничего такого, что можно было бы с надеждой и гордостью передать своим наследникам. Для человека его происхождения это было ужасно. Да и его мужское самолюбие больно ранило то, что он зависел от жены.

О, он искусно это скрывал. Оуэн был мастером притворства, долгие годы оттачивавшим свое умение в качестве слуги, но порой это все-таки прорывалось наружу, и тогда его взгляд темнел от мучавшего его невообразимо сильного желания, глубину которого мне трудно было постичь.

– Расскажите, что вас гложет, – не раз просила я мужа.

– Ничего, любовь моя, – неизменно отвечал он, хотя суровая складка между бровей противоречила его уверениям. – Если не считать того, что наш второй сын полон решимости бросаться под копыта каждой встречной лошади.

И я послушно улыбалась, ведь именно этого и ожидал от меня Оуэн. Одержимость нашего сына лошадьми таила в себе опасность.

– А может быть, я огорчен тем, что сегодня утром у моей жены не нашлось времени побаловать меня хотя бы одним поцелуем?

И я целовала его в губы, ведь это доставляло мне такое же удовольствие, как и ему.

Я могла бы увлечь Оуэна в постель. Могла бы озадачить его амбициозным проектом – осушить нижнюю террасу и возвести в Хартфорде новую пристройку, улучшить планировку и сделать кухни и кладовые более просторными. И он бы откликнулся, как откликался всегда, но все равно не вкладывал бы в это всю свою душу. Потому что все это было не его личной собственностью.

Что ж, это можно было исправить; мне уже давно следовало бы до этого додуматься.

Я вызвала из Вестминстера адвоката и проконсультировалась с ним. Когда же он не нашел в моем замысле никаких сложностей, я распорядилась составить необходимые документы и вручить их Оуэну. Потом позаботилась, чтобы лично присутствовать при том, как мой муж будет открывать привезенную гонцом кожаную сумку