и объявил на случай, если большинство министров все же примет вопреки воле ДФП решение передать проект об изыскании средств на покрытие расходов бюджета в Налоговый комитет рейхстага, о своей собственной отставке. Вслед за этим Мюллер констатировал, что имперское правительство подает в отставку, о чем он незамедлительно сообщит рейхспрезиденту. Последнее заседание последнего правительства парламентского большинства первой немецкой республики завершилось выражением благодарности кабинету со стороны Мюллера и заверениями большинства министров в уважении к канцлеру{402}.

27 марта 1930 г. стало одной из самых важных вех в истории Веймарской республики. С точки зрения исторической перспективы, нет никаких сомнений в том, что в этот день окончательно закончилось время относительной стабильности и началась фаза распада первой немецкой демократии. Однако многие современники также осознавали всю значимость случившегося. «Франкфуртер Цайтунг» писала 28 марта о «черном дне… вдвойне неблагополучном, потому как незначительность предмета спора находится в гротескном несоответствии с теми роковыми последствиями, которые могут вскоре последовать». Из рядов социал-демократов, которые своим решением предрешили роспуск правительства Мюллера, также скоро стала раздаваться критика. В майском номере теоретического журнала «Ди Гезельшафт», издаваемого Рудольфом Гильфердингом, его издатель изложил, почему он не может согласиться с аргументом партийного большинства, согласно которому после одобрения предложений Брюнинга не было бы возможности осенью 1930 г. воспрепятствовать демонтажу социальных пособий. «Именно с точки зрения обеспечения страхования безработных выход из правительства по меньшей мере не принес никакой выгоды. Опасения того, что осенью ситуация ухудшится, кажутся недостаточными для оправдания такого весомого шага. Из-за боязни перед смертью совсем не стоит кончать жизнь самоубийством».

По меньшей мере одно из последствий 27 марта 1930 г. было очевидным заранее: сдвиг внутриполитического баланса от властизаконодательной к власти исполнительной. Гильфердинг совершенно точно выразил то, что уже тогда осознавали многие: «Не подлежит сомнению, что если парламент не справляется со своей основополагающей и наиважнейшей функцией, а именно с образованием правительства, то за счет и по вине парламента расширяется власть рейхспрезидента, который должен отправлять обязанности, с исполнением которых сплоховал рейхстаг. Если добавить, что этот паралич рейхстага был непосредственной и желанной целью очень сильных групп, которые весьма ему способствовали, то становится понятным, что непосредственная опасность угрожает немецкому парламентаризму не извне, в форме насильственного путча, а изнутри: Аякс падет, сраженный Аякса рукой[50]. Стремление избежать эту опасность всегда было для социал-демократии веской причиной, чтобы в тяжелейших ситуациях брать ответственность на себя»{403}.

Для самокритики у социал-демократов имелись серьезные причины. Принятием компромисса Брюнинга Большая коалиция, конечно же, не купила бы себе долгую жизнь, но она смогла бы еще раз избежать самоотречения парламента от власти. Тогда социал-демократии не пришлось бы обвинять себя в утрате значительной части своего влияния после 27 марта 1930 г. Этот упрек в свой собственный адрес становился тем весомее, чем все серьезнее становились последствия совершенной ошибки. Сомнения в политической мудрости парламентского большинства и Свободных профсоюзов в последние мартовские дни 1930 г. оправданы, так как они с одобрением восприняли конец правительства парламентского большинства. Социал-демократы были достаточно неумелы в том, что позволили переложить на себя ответственность за последний кризис Большой коалиции. Но истинные архитекторы смены власти располагались на правом крыле правительственного лагеря или принадлежали к внепарламентским правым.

Насколько далеко ДФП после смерти Штреземана отдалилась от прежней либеральной позиции, наглядно свидетельствует событие, случившееся в начале января 1930 г. в Тюрингии. Здесь 14 января министром внутренних дел и народного образования правительства, в формировании которого принимала участие ДФП, стал национал-социалист Вильгельм Фрик. На первый взгляд ситуация, в которой оказалась партия правого крыла Большой коалиции, напоминала ту, в которую попали социал-демократы осенью 1923 г. Партия левого крыла тогдашней Большой коалиции под руководством Штреземана несколько недель выступала в Саксонии и Тюрингии партнером коммунистов. Но если для СДПГ подобный политический мезальянс вскоре завершился вместе с распадом средненемецкой левой коалиции и потерей власти в стране в целом, то ДФП в 1930 г. смогла добиться удовлетворения своих притязаний на власть как на уровне отдельной федеральной земли, так и на уровне рейха. Центр тяжести немецкой политики сдвинулся вправо настолько, что выход СДПГ из правительства был теперь более закономерен, чем распад правой коалиции в Тюрингии{404}.

Политика Немецкой народной партий и стоявших за ней предпринимательских кругов с этого времени ориентировались все больше и больше на экономические ограничители социального, чем на социальное ограничение экономического. Чем сильнее обострялся финансовый кризис, тем более односторонне подчеркивался примат экономики. Ведущие социал-демократы со своей стороны были полностью готовы отдать должное требованиям экономики. Когда Свободные профсоюзы в январе 1930 г. потребовали государственных кредитов для оживления конъюнктуры, Отто Браун возразил им следующей максимой: «Мы находимся в состоянии кризиса, который экономика займов может отсрочить только ненадолго». Тем самым Браун высказал свою приверженность консенсусу по вопросу санации, который пережил Большую коалицию и наложил свой отпечаток на умеренную фазу президентского кабинета. Однако этот консенсус, который для немецкой политики на заключительном этапе существования первой республики был не менее важен, чем «инфляционный консенсус» в ранние годы и «рационализаторский консенсус» в зрелые годы Веймара, шел рука об руку с затяжными разногласиями о разделении бремени санации. На этот вопрос социал-демократы чаще всего давали другой ответ, чем буржуазные партии{405}.

Чем правее на политической оси располагалась партия, тем однозначней был ее вердикт о том, что социальная перегрузка экономики может быть преодолена только путем отказа от парламентской демократии. Эта форма правления, по мнению правых, повысила значимость интересов рабочих, служащих и потребителей до степени уже не совместимой с общим благом. Тот, кто так думал, ожидал от усиления президентской власти не только большей политической стабильности, но и оздоровления экономики. Однако такой взгляд на вещи в начале 1930-х годов давно уже не был монополией правых. Длительный кризис немецкого парламентаризма привел к тому, что среди буржуазных центристов также едва ли остались его убежденные сторонники. Среди социал-демократов неудовлетворение коалиционной политикой в конце концов достигло такой силы, что многие из них в марте 1930 г. предпочли ужасный конец мнимому ужасу без конца.

Силы, которые как внутри Большой коалиции, так и в ближайшем президентском окружении с наибольшей целеустремленностью работали над подготовкой передачи исполнительной власти в руки президента, представляли себе процесс депарламентаризации проще, чем он был на самом деле. Демократическая система прошедших лет функционировала скорее плохо, чем хорошо, но она обеспечивала избирателям определенную степень воздействия на правительство. Те, кто хотел сделать исполнительную власть независимой, неизбежно вступали в конфликт с политическими притязаниями народа, бывшими намного старше Веймарской республики. Всеобщее