на одной и той же линии. Препятствование, избегание, исключение, активное недопущение – таково прагматическое априори воинственно-полемических наук о предотвращении и предохранении. В них Просвещение полностью организовало себя в воинствующее знание.

Высказать этот тезис – значит в то же время сформулировать задачу интегрирующей философии, которая заключается в том, чтобы двинуться дальше описания воинственно-полемического подхода этих дисциплин и «наук» и вскрыть стоящую за ним логику возникновения враждебности. При таком движении к основам выводятся на свет те страхи и волевые усилия, которые предшествуют возникновению враждебности и стремлению предохранить и уберечь себя: это слепые мотивы самосохранения.

5. Ничто и метафизика голого самосохранения

Все виды первоначального возникновения враждебности порождены отделением смерти от жизни. Поскольку никакое современное, постметафизическое, сциентизированное мышление не способно понять смерть как свое собственное, возникают две явные установки: смерть не присуща жизни, не является ее принадлежностью, а непримиримо противостоит ей, даже больше того – не имеет с ней ровно никакой связи, будучи абсолютным уничтожением; поскольку же нет такой смерти, о которой я мог бы сказать, что это – «моя» смерть, мышление всецело концентрируется на единственной смерти, которая может мыслиться как нечто предметное: на смерти других. Следовательно, «живи и дай умереть другим» (live and let die), как гласит название одного из романов о Джеймсе Бонде. В соответствии с этим простым и грубым правилом[245] – а цинизм тайных агентов пользуется привилегией высказываться откровенно – и функционирует априори самосохранения. Поскольку современный субъект по психологическим, идеологическим и метафизическим причинам не может помыслить свою «собственную» смерть (философия Хайдеггера, кажется, представляет собой бессильную попытку поправить это), он подпадает под действие закона, заставляющего избегать ее всеми средствами, в буквальном смысле слова. В известном смысле все средства – это средства для того, чтобы не умирать. Как абсолютно необходимое следствие, из этого вытекает тотальный инструментализм[246], который охватывает все, что не является тем Я, которое желало бы выжить. Он создает техническо-логический базис для современного цинизма власти, который присущ «инструментальному разуму» (Макс Хоркхаймер). Если субъект есть то, что a priori не может умереть, то он непреклонно и сурово превращает весь мир в ареал борьбы за собственное выживание. То, что мешает мне, – мой враг; тому, кто мой враг, следует помешать мешать мне. В конечном счете эта воля к обереганию себя есть готовность уничтожить других или «другое». При возникновении альтернативы «мы или они» автоматически избирается смерть других, так как она в случае конфликта является исполненным смысла, необходимым и достаточным условием моего выживания.

Недопущение-возможности-умереть подвергает мир – как в его видимых, так и в его невидимых сферах – радикальным изменениям. Если он, с одной стороны, становится ареной человеческой борьбы за самосохранение, то, с другой – он в то же самое время превращается всего-навсего в материалистические кулисы, за которыми остается только предполагать лишь так называемое Ничто. То, что ранее составляло суть знания священников, шаманов и мистиков – способность заглядывать в область потустороннего, в сферу духов, ангелов, демонов, иных сил, богов, – теперь становится невозможным уже только в силу того, что мы больше не способны занять позицию, которая была бы совместима с таким потусторонним миром, полным различных существ[247]. Ведь только то Я, которое способно «умереть» и перешагнуть само через себя и которое постигнет себя как существо, причастное к расширенному средствами метафизики космосу, было бы в состоянии вступать в коммуникацию с «пространствами» и со всем сущим по ту сторону смерти, эмпирического тела и повседневного рассудка. Однако современное поглощенное заботой о самосохранении Я, которое создает само себя при посредстве недоверия, критики, рациональности и контроля (со стороны общественности и банальности), с самого начала обрекает себя на отсутствие такого индивидуального метафизического «общения», на отсутствие полета духа, ночных путешествий и на неспособность перешагивать границы. Лишенное метафизики Я подает себя, правда, интеллектуально скромным, доказывая (кантиански), что (и почему) мы ничего не можем знать о таких вещах, однако именно благодаря этому оно оказывается вовлеченным во взрывную самоэкспансию, потому что с момента отрицания возможности такого познания оно оказывается противостоящим универсуму в абсолютном одиночестве. Только в силу этого современное поглощенное-самосохранением-и-обладающее-знанием-Я обретает всемирный формат. Я и мир оказываются равными по масштабам; там, где утверждается о наличии мира, требуется указать и то Я, которое имеет этот мир своим предметом.

Только у такого лишенного метафизики субъекта – но никак не раньше – может подтвердиться диагноз «воля к власти», поставленный Ницше. Ведь субъект современного знания явно отличается гигантоманией – не в смысле одержимости и индивидуальной завышенной оценки собственных сил, а в смысле коллективного, онтологически реального проекта (технической) практики. То, чего достигли современные естественные науки и техники, является решительной реализацией идей, которые ранее могли быть возможными только как магические, метафизические или оккультные: полеты в космос, погружение в глубины морей, общение со всем миром, телекоммуникации, роботы, мыслящие машины, чудеса омоложения, генетика, психофармакология, ядерная энергетика, прием излучений из космоса и т. п. Все это конденсаты предшествовавшей метафизики, которые, однако, стали возможными только благодаря ее отходу на задний план и благодаря устранению ее важнейшего психического остаточного следа: сознания «моей» смертности, которая неотвратимо обеспечивает мою связь с сокрытым и потусторонним. Однако смерть в современном мышлении – это не дверь, которая куда-то ведет, а чистый обрыв, не рубеж между посюсторонним и потусторонним, а рубеж между бытием и ничто. После отмежевания от смерти все, что есть Не-Я, должно было стать потенциально враждебной действительностью, а воинственно-полемические дисциплины призваны, занимаясь контролем, добраться до самой ее сути. С тех пор как человек ни в каком отношении не может больше мыслить себя партнером потустороннего, оказался затемненным и его взгляд на данный ему мир. У него не должна вызывать никакого энтузиазма необходимость самому придавать смысл миру – отсюда и нигилистический шок, возникающий тогда, когда оказывается, что нет никакого смысла и что мы должны сами изобрести его, а потом сами и «потреблять» его, довольствоваться им. Ведь если дело дошло до этого, остается – в качестве мудрости – последний вывод, к которому можно прийти, пребывая в окружении бессмысленного: смысл имеет одно лишь только слепое самосохранение.

Однако и этим дело не ограничивается. В той мере, в какой блекнут и уходят традиционные образы трансцендентного, появляются как из-под земли – в самый разгар процесса Просвещения – сотни эрзац-трансценденций, и вовсе не только затем, чтобы, как сказал Гундольф[248] о спиритах, просто «половить рыбку в потустороннем мире». Понятие эрзац-трансценденции могло бы стать основой